Дождь беспрестанно шептался сам с собою, отбивая странные мелодии на карнизе, мелкими ручьями стремясь вдоль улиц, куда-то вниз, в центр города, и Том ждал, пока мутная вода, собравшая всю пыль изъезженных дорог, до краев наполнит ненавистные закоулки, заполонит своею консистенцией старые дома, которые, отсырев, словно картонные модельки распадутся непривлекательными рваными частями. Молодой человек опирался локтями на широкий подоконник, где, помимо всего прочего, грудами скопились регулярно перечитываемые книги, а так же забытые кружки: которая с чаем, которая с остатками кофе, а которая и с водой, окрашенной медовой акварелью в разные тона- свидетельство сомнительных порывов к творческой деятельности.
«Как странно- размышлял Том- Вот я здесь, я маленький несчастный человечек, самомнение, которого, как и у всех перехлестывает, порою, любые допустимые рамки. Вот я здесь, и сам по себе я важен и значим. А вот моя квартира. И здесь я уже меньше, сравнительно куда меньше общего пространства. А вот мой дом. И в моем доме моя квартира-одна из многих. И я становлюсь еще меньше. Вот улица, где много домов, а в них много квартир. Район с кучей улиц, кучей домой и уже тысячами квартир. Город. Штат. Страна. Континент. Планета. Система. Галактика. Вселенная. А может, и множество вселенных-это уже как повезет. И я. Такой я...»
Неприятные размышления парня прерывает детский плач: где-то внизу, в одной из квартир, молодая семейная пара обзавелась младенчиком, и пару раз Тому даже приходилось его видеть. Это маленькое толстое ярко-розовое существо, не обладающее и малой долей координации, лишь ревущее, поедающее и, собственно, испражняющееся, приводило его к бескрайней пропасти отвращения. И он окончательно убедился в том, что не собирается обзаводиться «цветами жизни» на своей могиле.
Том слегка улыбается и вновь уходит в свои размышления- нащупывать упущенную нить.
«И все-таки, вот, даже этот ребенок. Он плачет внизу, и он беспомощен. Он куда меньше меня. И я, все-таки, не такой уж и маленький, если не выглядывать за пределы моего окна».
В тишине квартиры скрипят половицы, на которые наступает Том. Скрипят пронзительно и жалостно, будто бы им, на самом деле, ломают хребты тяжелыми гриндерами. Но Томас босиком. И ступает он предельно аккуратно. А половицы, отчего-то, продолжают противно скрипеть, разрушая псевдолитературное пространство своей непреклонностью.
Парень проходит в гостиную, где, не без удовольствия, с ногами забирается в глубокое кресло. И даже здесь, в этой, в общем-то, небольшой комнате, он чувствует себя предельно маленьким. Маленьким, беспомощным. И более того- одиноким, в чем проигрывает ребенку из квартиры снизу. Ребенка-то успокоят. А Тома, все-таки, некому.
Ему бы хотелось, конечно, думать, что это- его осознанный выбор. Что он желал своего одиночества более чем полностью, сам отталкивал людей и искал нечто возвышенное, хотя отлично понимал, что ничего такого в природе быть не может.
Но жизнь, все-таки, намного сложнее, чем кажется. Намного сложнее, но все-таки, куда прозаичнее.
Тогда, Тому хотелось бы, чтобы тот день, по крайне мере, был таким же дождливым. Чтобы слезы небес и их громогласный громовый раскат стали свидетелями всесокрушающей боли, материализовавшейся из ниоткуда, поглощающей бедного парня от самой макушки до самых пят.
Но нет, небо в тот странный день улыбалось.
Солнце со всем своим упорством прогревало каждый кубический миллиметр пыльного воздуха. Пушистые облака неслись куда-то прочь, по своим облачным делам, оставляя людям лишь безупречное голубое полотно небес над головою.
Марк и Том сидели в небольшом дворике, разглядывая всю эту красоту и наслаждаясь нелюдимой тишиной: в такое пекло люди, все-таки, предпочитали разбежаться по домам.
От Марка приятно пахло цветочным медом, что лишь придавало его внешности большей сладости: волосы цвета пшеницы и васильковые глубокие глаза, полные смеси разнохарактерных мыслей. Том аккуратно, одними лишь кончиками пальцев прикоснулся к бархатистой коже на его скулах, провел ими по линии окаймления лица к самому подбородку.
-Щекотно- отозвался Марк и радостно улыбнулся, не одарив парня и взглядом: уж слишком привык он к чему-то подобному.
Том вглядывался в такие родные и любимые черты лица, в каждую знакомую ему родинку и мелкую морщинку от улыбки. Что-то было не так: исчез тот азарт и та детская невинность, что раньше сопровождали всюду своего кармического владельца.
-Марк, все хорошо?- парень прищурился, в свойственной ему манере. Это значило, что он старается сконцентрироваться, собирается внимательно впитывать каждое слово, сорвавшееся с уст этого мальчика-лета. И Марк улыбнулся.
Улыбнулся болезненно. Улыбнулся с сожалением. Улыбнулся, будто бы заранее прося прощения за что-то еще несовершенное, за что-то, что, по его мнению, причинит его другу немалую боль. И в этой улыбке уже все было сказано, все написано и прочитано, подтверждено всеми возможными печатями скорби и тоски.
И за мгновение до того, как болезненные слова эхом прокатились по всему сознанию Тома, он уже знал,что именно он услышит. Просто знал, каждое слово, так, что мог бы говорить в унисон. И от этого стало лишь больнее, будто бы за краткий миг озарения печаль возросла с невероятной скоростью, стремясь куда-то за пределы бесконечности.
-Извини, но мне надоело.
Пульс десятибалльным землетрясением раскачивал психику Тома.
-В смысле?
-Ты мне надоел. Вот и все.
После этих слов мальчик-лето поднялся на ноги, поправил клетчатую рубашку с закатанными до локтей рукавами, и, на прощание улыбнувшись так радостно, как еще никогда не улыбался.
Затем он молча ушел в неизвестном направлении.
Том не пытался догнать его или найти. Это был конец. И ставить еще две точки рядом с уже поставленной- было бы высшей степенью боли, равносильной перелому всех костей организма одновременно. Поэтому парень молча сидел дальше, разглядывая уносящиеся прочь облака, находясь уже где-то вне собственного мира и вне собственного сознания.
Его мир ведь только что ушел прочь...
Сегодня, сейчас, сидя в этом глубоком кресле и разглядывая влажные дорожки, оставляемые на стекле суетливыми каплями дождя, Том готов был одним сильным ударом сломать стену, так, чтобы штукатурка мелкой пылью разлетелась во все стороны, так чтобы это слышал тот ребенок снизу и вновь начал плакать.
Но он продолжал сидеть и смотреть на стекло. Нет, не за него, не во двор. Но на само стекло, смотря, меж тем, на стену, которой он мысленно оградился от мира.
Дождь продолжал шептать.
Отредактировано solitaire (2012-01-28 12:49:19)
