Осень просачивается сквозь тонкие щели в толстых сырых глыбах бетона. Холодно. Запах надежд и боли. Я прикрываю глаза и перед глазами небо, – которого лишили. Небо, которое закрыли от меня. Рядом со зданием растёт клён. Я не знаю, я лишь представляю его. Он высокий, сильный, некоторые ветви «ложатся» на крышу, лишь редкие листья высохли на беспощадном солнце и теперь отправляются в свободный полёт. Один из них – жёлтый и сырой, свободный и независимый – падает на крышу здания. Почти чувствую его приземление. Пару секунд, порыв ветра и он, долго не задержавшись на одном месте, летит в свободное странствие.
- Каулитц, на выход.
Это всегда больно. Даже скорее противно. Я не думаю, что они знают о том, будто тут есть люди без вины. И их немало. Я сомневаюсь, что они представляют, будто мы умеем думать. Чувствовать. Любить. О чём-то мечтать или скучать. Для них мы лишь животные, скотина на убой. Забытые всеми, бездушные, низшая каста.
А потом лязг замков, длинный коридор с грязными стенами, и сейчас сидеть, прижавшись к стеклу губами, в надежде ощутить сквозь прозрачный лёд твоё тепло.
Мы прижимаемся, друг к другу лбами, носами, губами, щеками, руками через стекло и, в какой-то момент начинает казаться, что его не существует.
Телефонные трубки крепко сжаты в руках, но в них слышны лишь редкие всхлипы. Телефон не нужен вовсе. Просто смотреть и говорить. Молча, слыша твои мысли.
Знаешь, в последнее время, просыпаясь, мне страшно. Я каждый раз мучительно пытаюсь понять, умер ли я? или жив? Я боюсь потерять. Я боюсь забыть. Я боюсь разучиться любить. Тебя. Я боюсь разучиться чувствовать.
Я очень часто вспоминаю и думаю о вас. Я вспоминаю маму, папу, Гордона, наше детство, так стремительно закончившееся. Очки Густава в чёрной оправе и стопки его книг с нечитаемым названием. Его вечную привычку есть за чтением и любовь к японским сериалам. Георга и его добродушное лицо. Как бы то ни было, я бы всё отдал, чтобы просто обняться с ним. Так, по-человечески. Ощутить тёплое рукопожатие и услышать: «Замяли, друг». Йоста. Того самого человека, подарившего нам мечту нашего детства. И... тебя. Тебя, группу, эту невероятную сказку... за всё ведь надо платить, верно? Теперь я, осознав, понимаю, что сказки не бывают вечными.
Знаешь... Когда внутри всё начинает ныть, разрываться, колоть, выворачивать, сверлить, рваться на части, кровоточить и потихоньку умирать, я... удовлетворённо переворачиваюсь на другой бок. Я жив, пока живо то, что ещё умеет болеть.
Но я боюсь однажды проснуться и всё забыть. Всё-всё, что было. Я боюсь утонуть в этом аду и умереть – как они все.
Смотрю и разглядываю каждую родную чёрточку. Косметика на щеках чёрными дорожками. Закусил губу, слёзы. Тебе больно, малыш.
Прости. Прости за то, что мы близнецы, и я дарю тебе столько боли.
Ты, словно лучик света во всей этой грязи ада, ты такой родной, единственный сейчас напоминаешь мне, что я когда-то жил, напоминаешь мне о прошлом.
Мне кажется, ты тоже скоро исчезнешь. И всё окажется миражом.
Иногда я думаю, что всё это как страшный кошмар закончится, а я проснусь в холодном поту и, увидев твою заспанную мордашку, успокоюсь. Понежусь на мягких белых простынях и пойду на кухню готовить кофе, пытаясь запить им неприятный осадок после сновидения. Но он не кончается почему-то. Никак. Совсем.
Стараюсь не плакать. Прокусываю губу настолько, выступает кровь, и вижу в твоих красных и полных слёз глазах испуг, нежность, заботу и... безграничную боль. Проводишь рукой по стеклу, будто гладишь по щеке. Сейчас мы настолько заворожены моментом, что будто в замедленной съёмке впитываем каждую родную черту друг друга, а время... время летит, как сумасшедшее. Но сейчас так не хочется думать об этом. Так не хочется думать о том, что будет после того, как меня уведут в камеру, а ты уйдёшь. Очень не хочется.
Чёртово стекло. Холодное, бездушное, оно делает тебя и прошлое ещё более недосягаемым. Я не могу даже коснуться тебя. Провести по щеке и губам. Не могу, а внутри всё сжимается от желания просто вновь впервые за столько времени почувствовать твою кожу под своими ладонями.
Стекло от наших дыханий запотело с обеих сторон и ты, всхлипнув, начинаешь водить по нему пальцами.
«Люблю...»
Читаю неровные буквы, а ты дышишь на стекло, чтобы было лучше видно.
Вдруг слышу тихий дрожащий шёпот.
- Я вытащу тебя отсюда, веришь?
Понимаю, что по щекам всё-таки стекают слёзы, и я быстро-быстро киваю, поспешно стирая их. Странно, а ведь мне казалось, что слёзы закончились.
- Ваше время вышло.
Испуг и паника в твоих глазах.
- Я тебя вытащу отсюда, - говоришь уже в полный голос, - вытащу, слышишь?! Ты мне веришь?! Том, мне ты веришь?! – сам не замечая того, срываешься на истерический крик. – И у нас всё будет как прежде!! Ты только верь, Том, я заберу тебя!! Том!!
Я поспешно киваю, с лица падают слёзы, лязг наручников сзади.
- Том!! Тоом!!! – ты колотишь по стеклу руками, пытаясь разбить.
А меня уже ведут по грязному коридору. Последнее, что я видел, был ты, в слезах, с закушенной губой, прижавшийся к чёртову стеклу, и как заклинание повторяющий моё имя и клятвы. И я уже не видел, как ты, не сдерживаясь, плакал, сползая по стене с тихим шёпотом:
- Верну... Том... верну...
Я останавливаюсь, и меня резко толкают в спину, сыпля ругательствами. И тут же в здании эхом разносится твой крик, больше похожий на вой или рёв, «Нет...», который заставляет содрогнуться, и взывает новый поток слёз.
Больно. А, значит, я жив. А, значит, я верю, и буду ждать до тех пор, пока оно не перестанет болеть.
И снова лязг замков, сырые бетонные стены и прижимать колени к груди, в надежде хоть чуть-чуть успокоить то, что будто вырезает раскалённым ножом внутри меня мою карму, убивая.
И сырой гниющий запах.
Осень.
