Hold me ( Slash, RPS, AU, Angst, Romance, Drama, Hurt/Comfort)

Страница: 1

Сообщений 1 страница 5 из 5

Поделиться12010-03-08 21:37:46

Автор: Disturbed
Вливайся!
Зарегистрирован: 2010-02-07
Приглашений: 0
Сообщений: 27
Уважение: [+0/-0]
Позитив: [+0/-0]
Провел на форуме:
11 часов 26 минут
Последний визит:
2011-05-17 22:02:40

НАЗВАНИЕ: Hold me
АВТОР: Синдром_Небесности
E-MAIL: rakelle90@mail.ru
БЕТА: отсутствует
СТАТУС: закончен
РАЗМЕР: Миди (13 сhapters)
КАТЕГОРИЯ: RPS; Slash
ЖАНР: AU, Angst, Romance,Drama, Hurt/Comfort
РЕЙТИНГ: R
ПЕРСОНАЖИ: Том, Билл, ОЖП, ОМП
PARING: Том/Билл, Билл/ОМП
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ: Все же решила его написать. Кажется, это далеко не единственный фик, где один из персонажей лишен зрения. Но я стараюсь идти своим путем, поэтому- никакого плагиата! Это относится и к той идее, что один из братьев - фотограф. Тоже видела. Прошу не принимать слишком близко к сердцу, это все моя больная фантазия.
ОТ АВТОРА: меня потянуло на эксперименты. Не удивляйтесь. Поясняю - в это фике Билл с Томом НЕ братья.
ДИСКЛЕЙМЕР: Братьев Каулитц имею только во сне. А жаль...
ПРИМЕЧАНИЕ: идея пришла совершенно внезапно. Обратите внимание на все вышенаписанное и вообще на меня, прежде чем читать. Не напугала еще?
ДАТА СОЗДАНИЯ: 26.04.08 - 17.02.09
САУНДТРЕК:The Gazette - Cassis

Разрешение-есть.

Любовь действительно - похороны сердец.
Влюбиться - самый верный способ прикончить собственное сердце,
ведь оно тебе больше не принадлежит. Лежит себе тихонечко в гробу и ждет кремации.

-1-

Щебет птиц мешался со смехом молодых парней и девушек. Временами он перекрывался характерными щелчками затвора шикарного профессионального «Canon». Молодой парень с копной золотистых дредлоков, пропущенных через отверстие в кепке, почти без остановки щелкал фотоаппаратом, то отходя назад, то приближаясь, пытаясь выбрать наиболее выигрышный ракурс. Он снимал старинное здание Стокгольмского Университета, наполовину скрытое кронами вековых каштанов и кленов. Дерзкие лучи полуденного солнца прорезали парк, создавая причудливую мозаику света и тени. Припекало все сильней, и штатный фотограф Том Каулитц все чаще высовывался из-за объектива, вытирая тыльной стороной ладони загорелое лицо. Озабоченно глянув на часы, он со вздохом осмотрелся. Парк заполняли студенты, шедшие на обед, и получить снимок сооружения 18 века без толпы современной молодежи вокруг него стало совершенно невозможным. В конце концов, у него было еще четыре дня, чтобы сделать приличные снимки для статьи. Задумчиво покосившись на величественную громаду из мрамора, Том рассовал оборудование по сумкам и быстро пошел к выходу из парка. Этот город вызывал в нем какое-то странное оживление.
*********

- Какого черта?! – в который раз заорал Том, снова и снова разглядывая снимки, как будто там могло что-то измениться. Он раздраженно пнул стол, схватил папку с уже проявленными и отпечатанными кадрами и вышел на веранду. На ярком свете Том вытянулся в шезлонге и вытащил пачку новеньких фотографий, придирчиво разглядывая их. Хотя не надо было даже напрягать зрение, чтобы убедиться, что он безнадежно запорол кадры. Откуда на каждом втором снимке взялся этот парень?! И что важнее, каким он образом он оказался в фокусе без того, чтобы Том его заметил? раздраженно отшвырнув глянцевые карточки на журнальный столик, он вытянулся и закурил. Похоже, у одного из лучших фотографов «National Geography» в Берлине начались галлюцинации на почве переутомления. Лениво стряхнув столбик пепла, он еще раз потянулся к фотографиям. Неизвестно откуда взявшийся молодой человек оказался почти на всех снимках. И не на заднем плане, как группки студентов-шведов, а так близко, словно Том снимал только его, а здание Университета только декорация. Откинув окурок, том хотел уже было прицельным жестом отправить неудавшиеся снимки в мусорное ведро, но всё же остановился. Кадры хорошие, и если они не нужны журналу, то пусть остаются в его личной коллекции. Тем более, как успел бегло приметить Том, парень на фото просто притягивал взгляды. Слишком хрупкий и изящный для мужчины, но вместе с тем излучающий какую-то неведомую силу. По плечам живописно рассыпаны длинные черные волосы. Точеные черты лица. Том поймал себя на том, что ему до дрожи хочется увидеть глаза неизвестного брюнета. На всех снимках он был в черных очках.
Душный день сменился не менее душным вечером. Мысленно возблагодарив небо за то, что в Стокгольме жил его приятель Макс, уехавший с женой в отпуск и оставивший ему квартиру, Том вернулся в дом. В его распоряжении были восемь комнат на двух этажах, отличная коллекция фильмов, кондиционер, бар и кубинские сигары. Рай, а не работа.
Рая, однако, не вышло. Едва том успел налить бокал виски, устроиться на бархатном диване, включив какой-то новый боевик, как по крыше застучали первые капли дождя. Сначала тихо, а потом нарастая и нарастая, так что железо над головой загудело и загрохотало. Том успел закрыть окно, чуть не поскользнувшись на луже, натекшей с подоконника, и тут же небо вдали молния разорвала будто на лоскуты. Электричество вырубилось почти сразу. Чертыхаясь, фотограф кое-как добрался до спальни на втором этаже, подсвечивая себе телефоном, и вытянулся на таких же отвратительно душных, как день, простынях. Сон упорно не желал приходить, и Том яростно ворочался на тонком шелке, пытаясь устроиться поудобнее. Веки закрылись сами собой спустя пару часов, шум дождя приятно убаюкивал. Всю ночь Том видел пронзительные глаза за черными очками, и метался как безумный, пытаясь, во что бы то ни стало сорвать их, чтобы увидеть как же они выглядят.
-2-

Люди еще не успели высыпать из университета, а Том уже настраивал камеры, выбирал ракурсы, незаметно, и как будто даже втайне от самого себя оглядываясь. Но знакомой лохматой шевелюры нигде не было видно. Разочарованно оглядевшись, парень пристроил камеру на штатив и уселся на кованую скамейку, по привычке расставив ноги в широченных штанах. Почему-то придя сюда и не обнаружив таинственного парня, Том словно споткнулся. В душе остался горьковато-приторный осадок разочарования. Он машинально вытащил I-Pod, быстро нашаривая какую-нибудь бодрую песню. Но прежде чем в наушниках зазвучал жесткий хип-хоп, он услышал тихий-тихий шорох гравия на дороге. Резкий вдох - подняться, вырывая тонкие проводки из ушей. Свистящий, словно застревающий между ребер выдох - беспокойно завертеть головой, отыскивая то, ради чего пришел. Разочарованный полувдох-полустон, когда глаза натыкаются только на пустынный парк. И бешеный гул крови в ушах, ведь все мысли и эмоции фокусируются только на тоненькой фигурке в конце аллеи.
*Тайна, ставшая живым человеком. Хрупкость снежинки, обретшая плоть.*
Он понял, что что-то не так, еще прежде чем добежал до удалявшегося молодого человека. Сердце тревожно сбилось с ритма, как будто пытаясь предупредить. Том запыхавшись, затормозил прямо перед парнем, уперев руки в колени и тяжело дыша. А потом взгляд проанализировал все имеющееся чуть выше.
*Почему я не видел этого ни на одном кадре?*
Он медленно выпрямился, и даже протянул худую загорелую руку, будто стремясь дотронуться до незнакомца, но вовремя отдернул ее. Том пытался хотя бы внешне проигнорировать тонкую белую трость, но... не вышло. Да и зачем ему стараться сделать вежливое выражение лица?
- Зачем вы за мной бежали?- он даже вздрогнул от неожиданности. У незнакомца оказался приятный хрипловатый голос, и Том внезапно испытал приступ острой тоски, когда понял, что незнакомец смотрит сквозь него.
Он не знал, что ответить, просто стоял, успокаивая дыхание и тихонько изучая парня из-под полуопущенных ресниц. Украдкой, словно боясь спугнуть. Как профессиональный фотограф, Том ценил необычные лица и стили, но сейчас у его зудели пальцы, до такой степени хотелось запечатлеть этого незнакомца – не на недолговечной глянцевой фотографии. не передающей и десятой части подлинного обаяния человека, а на картине, статуе, фреске.... Впервые в жизни Том пожалел, что никогда не писал картин и не ваял скульптур. Ему хотелось бережно провести подушечками пальцев по совершенным чертам лица, будто выточенным из слоновой кости. Коснуться всех темных соблазнительных родинок. Запустить пальцы в растрепанные черные волосы. Сейчас он видел, что когда-то на них было мелирование, но теперь только кое-где остались озорные пепельные кончики.
- Вы бежали за мной через полпарка, а теперь молчите. Если так и будет продолжаться лучше заберите свою аппаратуру, здесь часто воруют. - голос незнакомца вывел из ступора. и вместо того, что собирался, Том спросил прямо противоположное.
- Откуда ты узнал про камеры? Ведь ты же... Извини...- не договорил он, опустив голову. Как бы хорошо этот парень не владел лицом, но гримасу боли Том видел совершенно точно.
- Я слышал вчера, как щелкал затвор. Скорее всего, это профессиональная камера. Ты фотограф?
- Да, эээ...
- Билл.
- Ага. А я Том. Очень приятно.
- По законам жанра мы должны расшаркаться и завести светскую беседу,- усмехнулся Билл.-Но лучше все-таки собери свою технику, не то придется с ней распрощаться.
- Я сейчас. А ты... не уйдешь никуда?- ему самому противно от того, как неуместно просительно звучит его голос. Но разве он может противиться этому странному и безумно притягательному человеку?
- Даже если и хотел бы, то вряд ли.... – еле слышно шепчет Билл.
- Я сейчас, ладно? – Том со всех ног бежит к оставленной камере, гравий шуршит под подошвами кроссовок. Краем глаза он замечает, что Билл медленно идет к кованой скамейке, ощупывая дорожку тростью. Он заметно хромает, садится очень прямо, как струнка.
Наспех закидывает технику в сумку, возвращается обратно, стараясь не бежать. Он уже понял, что Билл на слух распознает, как быстро он шел.
Только все это неважно. Еще с расстояния в десять шагов Том видит, что его губы трогает слабая улыбка, так не вяжущаяся с ледяным совершенным лицом. Услышал.
-3-

Почему-то ты совсем теряешь бдительность в его присутствии. Как будто тебя опоили крепким и безумно дорогим виски, дурманящим мозг в считанные секунды. Ты невольно замечаешь, что постукивания его тростью по земле совпадают с твоим неровным дыханием, словно вырывающимся через узкую-узкую трубочку. Тебе хочется искоса наблюдать за ним, окидывая неспешным взглядом его точеные холодные черты. И в то же время ты отводишь глаза, как стыдливый школьник. Тебе все больше и больше кажется, что Билл видит тебя насквозь, гораздо более, чем мог бы увидеть здоровыми глазами. Ты боишься заглянуть за дымчатые стекла очков. Какими могут быть глаза, словно ощупывающие тебя?
Когда-то давно тебе казалось, что люди, ограниченные в физическом плане, замкнуты в четырех стенах и мирке своих несчастий. Похоже, эту точку зрения придется пересмотреть. Билл потрясающе интересный собеседник, и тебе невольно хочется задать вопрос, каким образом слепому удается быть на уровне много лучше здорового человека, разбирающегося в искусстве и науке. Он осведомлен абсолютно обо всем и тебе с долей зависти приходится признать, что в живописи он оставил тебя далеко позади. А ты-то мнил себя знатоком импрессионизма... И поначалу замкнутый и сдержанный молодой человек словно ожил. Даже сквозь густую пелену волос ты видел слабый румянец на его щеках и знал, что у него блестят глаза. Ну или могли бы блестеть...
- Значит, ты фотограф? профессиональный, как я понимаю?
- Я главный фотограф «National Geography» в Германии. – ты произносишь эти слова с ноткой гордости, ведь все же ты добился столь «лакомого» места только благодаря своему таланту и железной воле, а не толстому кошельку. И всякий, кто знает тебя больше пятнадцати минут, с уверенностью скажет, что работа для тебя все. Глянцевые фотографии заменили тебе семью, не нуждающуюся в сыне. Любимую девушку. Большую часть друзей и жизни. Ведь порой жизнь в черно-белой матовой гамме кажется куда более приемлемой, не так ли?
- Я видел твои работы... давно, - его голос едва-едва дрожит, и ты понимаешь, что он говорит о своей нормальной жизни. Так странно. Открывать свою душу совершенно постороннему человеку, обнажающему перед тобой свою. Человеку, который кажется тебе смутно знакомым, несмотря на тотальную разницу в этой жизни, где позиции выставляются по рангам в соответствии с деньгами и «крутой» оболочкой. Человеку, который умеет притягивать внимание всех, даже не поводя бровью для этого.
- Ты мастер своего дела. Я занимался фотографией до... – ты знаешь, что Билл хочет сказать о потере зрения, но его мягкий голос прерывает резкая трель мобильного. С поразительной для слепого ловкостью он откидывает крышечку простенькой раскладушки.
- Да, Ингрид. Нет. Нет, все в порядке. Я скоро буду. Нет, я не один. Успокойся. – захлопываешь крышечку телефона, улыбаясь уголками губ.
- Прости. Моя сестра.... мм, весьма нетерпеливая девушка. Если я сейчас не вернусь домой, она устроит показательную истерику для всех соседей. – Слегка кривится, но ты чувствуешь, что он любит ее. Возможно, это его единственный близкий человек.
Встает, чуть поморщившись и опираясь на трость. Ты чувствуешь, что этот человек-загадка ускользает от тебя, как солнечный лучик сквозь пальцы. Нет, не будь ты Том Каулитц, если упустишь его. В безотчетном порыве ты хотел было ухватить Билла за запястье, но так и остался, пораженный реакцией парня – рефлексы у него были на высоте и руку он отдернул, прежде чем ты ее коснулся. Оставалось только догадываться, каким образом слепец так потрясающе ориентировался в пространстве.
- Прости... я... я... Ты не мог бы позировать мне для съемки? – слова вырвались сами по себе и совершенно не те, что ты собирался сказать. Но, как известно, слово не воробей. Ты весь замер в ожидании ответа, и даже кажется кровь в венах стала медленнее течь.
- Приходи к нам, тогда и договоримся, - рука Билла скользнула во внутренний карман ветровки, вложив тебе в руку маленький бумажный прямоугольник с адресом. В который раз за сегодняшний день ты поражаешься этому человеку? А точнее, его улыбке - быстрой, краткой, но от этого только более привлекательной.
-4-

Вспышки. Вспышки. Болезненные, как удары кнута по телу. Закрываешь-открываешь глаза под очками, но не помогает. А ведь не так давно тебе начало казаться, что эти до тошноты реальные кадры из прошлого и мнимого исчезли из твоей жизни. Как оказалось, нет. Снова и снова мучительно медленно и тихо выдыхать воздух сквозь сжатые зубы, осторожно, чтобы никто из назойливых прохожих не поинтересовался что с тобой и не нужна ли помощь несчастному инвалиду. Максимум, за чем ты обращаешься за помощью к людям- спросить номер подъезжающего автобуса.
А теперь ты стоишь, отвернувшись спиной к людям и почти уткнувшись лбом в прохладное стекло остановки, судорожно сжимая и разжимая пальцы, но все равно не можешь избавиться от мельтешащих за веками аляповатыми картинками.
Ты понадеялся, что этот человек просто восполнит твой недостаток общения, но никак не думал, что только от его голоса в виски будет снова и снова впиваться игла, дразня непрошеной памятью. У него очень похожий на него голос. Может быть, такие же теплые глаза.
Его, теперь уже не Тома – лицо, кружит перед тобой, не желая ускользать, так упорно, будто вознамерилось довести тебя до сумасшествия. Хотя вряд ли доведет. Ты и так опасный сумасшедший, ты болен им уже шесть лет. Гораздо сильнее и неизлечимее, чем слепотой и старыми шрамами от аварии. Ты каждый день скрепишь зубами и на ощупь рвешь бумаги, стихи, снимки, сувениры... Рвать и кромсать давно уже нечего, и осколки битого стекла на полу больше не валяются. Ингрид давно все прибрала. А как и кому вытащить стеклянные кусочки намертво засевшие в сердце?
Сзади тихо поскрипывают шины автобуса. Чья-то сострадательная рука трогает тебя за плечо, задевая шею под волосами.
- Молодой человек, с вами все в порядке? Вам помочь?
От этого легкого касания тебя еще сильнее пробивает разряд тока, только на этот раз от ненависти к себе. Равнодушно стряхиваешь руку женщины, цедя сквозь зубы: «нет, благодарю». Даже не удосуживаясь воспользоваться тростью, поворачиваешься к шумящей группке людей, протискивающихся в пластиково-железное нутро. Кто-то толкнул, кто-то придержал. Нога зацепилась за ступеньку, но ты все же сохранил равновесие. Тебе все равно.
Отсчитываешь остановки, сидя у окна и машинально водя пальцем по стеклу. Ты так и не избавился от этой привычки, даже потеряв зрение. Иногда тебе даже становилось интересно, что мог нарисовать человек без зрения. Не сейчас. Погода испортилась и тонкий палец нетвердо чиркает по запотевшему стеклу. Ты бы изодрал себя руками до мяса, если бы видел, что живущие собственной жизнью руки опять предательски, чуть-чуть криво вывели: «КАЛЕБ».
Твоя. Осторожно выходишь, ощупывая дорогу. Злость на весь мир постепенно проходит. Остается только отвратительный налет горечи, как накипь на чайнике после бурного кипения. Ты идешь, и негромкий стук трости о мокрый асфальт отдается в голове гулким звуком так же как и кровь где-то в горле.
На ощупь проскользить пальцами по латунной дверной ручке. В ноздри сразу же ударяет аромат старины, специй, дерева и кожи. Запах дома. Тут же, безо всякого перерыва, обоняние взрывает приторный аромат духов Ингрид. Возможно, Кензо и впрямь создает хорошие ароматы, но не тогда, когда они в прямом смысле сшибают с ног.
- Где ты был опять? Ты хоть понимаешь, что я волнуюсь, псих несчастный?!- сознание заполняется ее мелодичным меццо-сопрано, разносящимся по всему дому, свистом взлетающих от резких движений волос и стуком каблучков по начищенному паркету. невольно твои губы растягиваются в улыбке, когда ты представляешь, как сестра раздраженно взлохмачивает длинные каштановые волосы и поправляет очки на носу кончиком длинного ногтя.
- Билл, почему без зонтика? Это новое счастье - промокнуть до костей? – ты спокойно киваешь на все ее тирады, конечно, тем самым беся ее еще больше. На самом деле ты любишь Ингрид такой какая она есть – взрывной бомбой с неукротимым темпераментом и бешеной энергией, которая не иначе как по дикому стечению обстоятельств выбрала профессию историка. Но как ни странно, твоя сестра – доцент одного из исторических университетов города, обладательница всех мыслимы наград за вклад в развитие науки и автор множества статей, учебников и книг по Викторианской эпохе.
- Все в порядке, Ин. Я просто гулял. Замечтался, знаешь ли, - она остывает. Ей пришлось привыкнуть, что ты давно уже не тот задорный мальчишка, постоянно экспериментирующий со стилем, каким она запомнила тебя накануне автокатастрофы. Черно-серебряным ярким лучом, дерзким и безумно притягательным для всех. Своей непосредственностью, жаждой жизни, неуемным оптимизмом.
- Ладно. Проехали. Пошли есть. – она заботится о тебе, как и положено примерным старшим сестрам. Ингрид старше тебя лишь на полтора года, но после смерти родителей она тянула на себе дом, учебу, работу и брата-инвалида. Шла за мечтой, закусывая до звонкой крови алые губы. Падала и поднималась бесчисленное количество раз, чтобы только доказать что Ингрид Хаффлз способна на большее, чем мыть полы в здании университета. Она доказывала и тебе. Ты раз за разом отвергал ее помощь и поддержку, вслух и про себя уверяя, что тебе никто не нужен, и она возится с тобой из банальной жалости. А Ин упорно пыталась до тебя достучаться, хотя бы частично, но вернуть к этой жизни. Сегодня ты счастлив, что у тебя есть хотя бы такая семья. Ингрид и огромный бернский зеннехаунд Сириус. Едва ты усаживаешься за стол, он тут же кладет свою лобастую голову тебе на колени, выпрашивая ломтик ветчины.
- Странный ты какой-то сегодня. Я тебя таким... давно не видела...- помолчав, сказала тебе Ингрид, отправляя в рот кусочек запеканки. Мысли, едва устаканившиеся в домашний уют и тепло, тут же всколыхнулись. Ты знаешь, о чем, а вернее, о ком она думает. И что легче – отрицать или соглашаться с ее мыслями, ты тоже решить не можешь.
-5-

Ты сидишь на веранде, лениво потягивая мартини из бокала. Руки помимо воли сжимают маленький бумажный прямоугольник, и губы одновременно расползаются в улыбке. Тебе кажется, что в груди тихонько растет и ширится маленькое солнце, обжигая своими светлыми лучами. Ты никогда не замечал за собой, что способен так долго думать об одном человеке. Ты привык быть волком-одиночкой, самостоятельно пробивающим себе дорогу в жизнь, свое место под солнцем. Ты никогда не сможешь забыть, как в 19 лет после смерти мамы ректор университета вызвал тебя к себе, сказав, что вынужден показать тебе на дверь - ведь больше никто не мог платить за твое образование. А ты не мог так просто все бросить. Стать профессиональным фотографом – это была еще твоя детская потаенная мечта, которой ты поклялся никогда не изменять. Сжав зубы, ты барахтался, как тонущий в бурной реке зверек, хватаясь за любую работу, чтобы оплачивать учебу. Мама растила тебя одна, и ты никогда не знал богатства, не был избалованным «маменькиным сынком». Но ты всегда возвращался в дом, вкусно пахнувший свежей выпечкой. Теплый, пропитанный ароматом специй, тепла, уюта... А теперь ты должен был сдавать свой дом, хранивший память о маме, состоятельным ублю*кам, хотевшим жить именно в старинном, обустроенном доме, а самому жить в общежитии и работать разносчиком пиццы.
Ты работал как проклятый, тратя все деньги на фотооборудование, пропадая целыми днями в отдаленных частях города, делая редкие, красочные, черно-белые, наивные, дерзкие кадры. Твоя крохотная убогая комнатенка была завешана снимками от пола до потолка. На кровати теснились штативы и фотоаппараты. Однокурсники считали тебя абсолютно чокнутым и сторонились, как заразного больного. Но в какой-то мере ты даже был им за это благодарен. Ты мог совершенствовать свои навыки, а не тратить время на вечеринки и знакомства. Когда-то ты все это любил. Все девушки Лойтше бегали за тобой, буквально умоляя о свидании. Для них ты был почти что богом - обаятельным, самоуверенным и неотразимым. Но едва ты остался без средств к существованию, как пространство вокруг тебя резко опустело. Ты был не нужен им без красивого особняка, в котором никого нет в самый подходящий момент, в позапрошлогодних джинсах и порой не имеющим денег даже на Макдональдс. Ты был для всех красивым привлекательным конфетным фантиком, но при первых ж проблемах никто не захотел посмотреть, а что за конфета скрывается под ним - стандартная - приторная, оставляющая сахарное послевкусие на губах и склеивающая зубы, или же с редкой и неповторимой начинкой.
Зато теперь ты валяешься на веранде шикарного дома, потягивая дорогой вермут, успешный и уверенный в себе, и любуешься красочным шведским закатом. И плевать, что ты одинок как перст, а твой персональный рай начинается за объективом фотоаппарата. Ты ведь добился всего, чего желал... Так почему же ты несчастлив, Том?
Отставляешь бокал и тянешься к пачке фотографий, лежащих на маленьком журнальном столике. Ты все же оставил эти «мистические» снимки. В конце концов, ты же можешь оценить редкие кадры – сугубо как профессионал? Ты успокаиваешь себя только этой ключевой фразой. Ты хочешь заставить себя смотреть на Билла сугубо как на интересную и неповторимую модель. Хотелось бы тебе, чтобы это действительно было так...
Гладкая глянцевая бумага приятно холодит пальцы, и ты откидываешься в мягком кресле, придирчиво оценивая кадры. Совершенно. Ты сравнил бы красоту этого юноши с ястребом, которому подрезали крылья, и он больше не может взмывать под облака. Побежденная, но не сломленная гордая красота.
Каждый снимок будто сквозит непонятной магией, почти неуловимой, но в то же время осязаемой. Ты опытным глазом замечаешь все – и безукоризненно прямую осанку – а ты ведь видел, как он хромает!, и живописно рассыпанные по плечам прямые черные волосы, и точеные черты лица – они так схожи с твоими собственными, но Билл определенно в сто раз красивей. У тебя никогда не было таких мягких линий и гладкой кожи. Он кажется ожившей античной статуей, внезапно обретшей плоть.
Тебя уже даже не пугает, что тебе кажется притягательным и красивым парень. Даже то, что он слеп. Кажется, ты окончательно сходишь с ума. Но черт, как же просто приятно просто думать о том, что в твоей жизни появился кто-то, кому ты небезразличен. Кому ты интересен как человек, а не как мастер своего дела или кошелек с деньгами.
И ты все же поддаешься своему порыву, протянув руку к мобильнику и набирая номер.
- Добрый день. Могу я поговорить с Биллом Хаффлзом?
**********

Ты с наслаждением подставляешь лицо солнечным лучам, проникающим сквозь большие окна твоей спальни. Ты не видишь их, но на щеках – еле ощутимое тепло. Пальцы привычно скользят по книге, кончиками нащупывая выпуклые точки-буквы. Бодлер «Цветы зла». Ты всегда любил французский язык. Его непринужденность и мелодичность. Калеб тоже иногда говорил по-французски. Ты слышал пару раз, как он что-то мурлыкал на этом наречии в трубку мобильного телефона. Тогда ты еще не знал этого языка.
Опять он. Злясь на себя, ты вымещаешь раздражение и отчаяние на всем остальном, что попадется под руку. Книга летит куда-то в стену, так же как и ворох таблеток, и плед с кровати. Шумно выдохнув сквозь зубы, ты встаешь с кровати, проходя к окну. Пять лет без зрения отточили твой слух и осязание, и хотя бы в собственном доме ты ориентируешься едва ли не лучше, чем зрячий человек. По дороге к окну натыкаешься на откинутую книгу, спотыкаешься, едва не упав. Еще одно сдавленное ругательство. Ты ведь привык, что у каждой вещи специально отведенное место. Находишь оконную ручку, параллельно нащупывая в кармане сигареты. Если бы Ингрид знала, сколько времени тебе потребовалось, чтобы научиться прикуривать вслепую, она бы точно перестала вопить по поводу твоего курения.
Глубоко затягиваешься, подставляя лицо солнцу и ветру. Если бы он мог так же легко выдуть все мысли и воспоминания, как и дым и комнаты. Августовское солнце не греет тебя, так же как и дым в легких. Есть то, что выбивает тебя из колеи гораздо сильнее, чем собственная частичная беспомощность - постоянный холод. Пробивающий до самых костей, заставляющий закрывать все окна и обхватывать себя руками в тщетной попытке согреться даже в самый жаркий летний день. Ты чувствуешь его уже шесть лет. Благодаря... из-за... Ты настолько запутался, пытаясь понять, кем же был для тебя этот человек.
Ангелом.
Проклятьем.
Богом.
Дыханием.
Всем.
Ты расплатился за свою детскую ошибку своим здоровьем, мечтами сестры... Смертью родителей. Ты никогда не перестанешь считать себя виноватым в том, что они погибли. Это ты виноват в том, что ваша сказка так и не стала былью....
***

- Немедленно иди сюда! Билл! Сейчас же! О господи, Брайан, это же..
- Отребье! Ты не мой сын, гаденыш! - маму словно прорывает, и ее истошные крики похожи на удары плетки. Она вмиг роняет свои покупки, и ты почти равнодушно глядишь, как из пакета летят баночки, бутылочки и упаковки, рассыпаясь и разливаясь по паркету. Так же равнодушно, без единого звука сносишь ее звонкую пощечину. Она раздается в тишине подобно взрыву, и воздух, кажется, настолько сгустился, что его можно ехать ножом. Единственные звуки, которые нарушают это черное молчание – мамино хриплое дыхание и и нервное постукивание каблучка Ингрид по полу.
Ты напрягаешься, как туго сжатая пружина. Даже кончики пальцев ног вроде бы сводит судорога. Ладони противно липкие, дыхание сбилось каким-то неприятным клубком в горле, а язык стал сухим и шершавым, как занозистая доска. Не оборачиваясь, ты на ощупь находишь его руку, сжимая изо всех сил. И благодарно прикрываешь веки, чувствуя его ответную хватку. Ты и вправду веришь, что Калеб не отпустит тебя.
Отец снимает очки, и ты невольно вздрагиваешь от колючего холода, внезапно появившегося в его светло-серых глазах.
- Потрудитесь объяснить, молодой человек, что вы здесь делали с моим сыном. - Волна презрения, ярости и ненависти в его голосе окатывает тебя как ушат ледяной воды. Судя по тону, отец Калеба за человека точно не считает.
Тебе нестерпимо хочется откинуться как можно дальше назад, чтобы почувствовать его всем телом, как каких-то две минуты назад, ощутить себя в таких крепких и надежных объятиях.
Но вместо этого из сердца, раздирая его когтями, реется что-то ехидное и злое, попадая на язык и минуя голову:
- А что, не видно, папочка? Или очки не протер?
- Не смей так со мной разговаривать! Ты вообще не в том положении, чтобы что-либо тявкать!
Тебя ощутимо трясет, и ты так впиваешься в ладонь Калеба уже прилично отросшими ногтями, что чувствуешь под пальцами кровь. Но он даже не охнул. Только быстро и незаметно погладил большим пальцем твое запястье.
- Хватит! Брайан, ты что, и дальше намерен продолжать эту голубую рапсодию?! Какие к черту переговоры ты тут затеял?! Да по нему тюрьма плачет!
Вот теперь тебе становится страшно. Так страшно, как не было еще ни разу в жизни. Ты отчетливо понимаешь, что за сегодняшнюю глупость расплатишься не ты.
- Нет, мам, не надо, пожалуйста.. . Это не то, что ты ду...
- Ах не то что я думаю? Я не слепая Билл. Брайан и Ингрид тоже. Посмотри на себя в зеркало, на тебя глядеть противно!
Что смотреть-то, ты и так знаешь, как выглядишь – зацелованным до умопомрачения. И яркий засос на шее радужных красок в твой облик не добавляет. У Калеба вид тоже не лучше. Ты оборачиваешься к нему помимо воли, зная, что весь мир выключится как по нажатию волшебной кнопки, как только вы соприкоснетесь глазами. Он все время говорит, что в твоих глазах можно утонуть. Неправда. Это в его можно - зеленых, как море, или как сочная листва. Тебя все еще колотит, и что-то глухо-отчаянное, тоскливо воющее, как пес на цепи, больно царапает в грудь. Так больше не будет. Эта мысль ударяется, как петарда прямо в лицо, и твое хваленое хладнокровие тебе, наконец, изменяет. В конце концов, ты живой человек, и тебе только пятнадцать. Ты не можешь вот так стоять под слепо ненавидящими взглядами родителей, и оставаться спокойным, как сфинкс. Ты с тихим полустоном-полувсхлипом утыкаешься лицом в шею Калеба, вздрагивая всем телом и запуская пальчики в его прямые каштановые волосы. Спину сверлят их негодующие, яростные, презрительные взгляды, но ты знаешь, что пока он обнимает тебя, ты в полной безопасности.
- С меня хватит. Мы уезжаем. Сейчас же. – Мама, кажется, сейчас лопнет от злости. Она на вид теперь далеко не такая красивая, какой ты привык ее видеть. Изящно сколотые на затылке каштановые волосы растрепались, на скулах алеют бордовые пятна, губа закушена, над верхней - капельки пота.
- Скажи спасибо, суч*ныш, что я не вызвала полицию. Ты больше не будешь пользовать моего сына. – А в следующий миг она резко дергает тебя за плечо, впиваясь ногтями в кожу до крови. Ты упираешься ногами в пол – но кеды скользят по начищенному паркету, мотаешь головой, так что длинные волосы хлещут ее по лицу, кричишь, срывая голос, но все без толку. Мама всегда была такой хрупкой и нежной, но теперь ее длинные пальцы приобрели вдруг нечеловеческую силу. Ты сопротивляешься изо всех сил, цепляясь пальцами за руки Калеба, оставляя на них кровавые полоски, но миллиметр за миллиметром поддаешься. Руки не выдерживают напряжения.
- Не отпускай.. пожалуйста.. мам не надо... – голос уже сорван, и тебе остается только жалко хрипеть, пытаясь все же отстоять свое право на любовь.
- Будьте же благоразумны! Мадам, сядьте, и мы нормально поговорим! –Калеб держит тебя все так же крепко, но в дело вступает отец, и медленно, мучительно медленно ваши руки разжимаются. Они тащат тебя вдвоем, и все равно не могут отодрать от него. Ты не сдашься. Ни за что не сдашься.
Отец все же буквально выдрал тебя из рук Калеба и вцепился в тебя обеими руками, зная, что ты все равно будешь вырываться, даже если нет ни грамма надежды. Он бросается за тобой, но мама резко ударяет его под ребра, вынуждая согнуться пополам.
- Гореть тебе в аду, мра*ь.- ты уже не видишь, как она плюет на его лакированные туфли, и выходит из дома. Отец безуспешно пытается запихнуть тебя в машину, но ты упираешься руками иногами, размазывая по лицу косметику, слезы и первые капли ударившего дождя.
Тебя буквально зашвыривают на заднее сиденье, тут же блокируя дверцы. Ты больно ударяешься затылком, но все равно, заходясь в крике, молотишь кулаками по стеклу, прижимаясь к нему лбом. Ты видишь, как Калеб бежит за отъезжающей машиной, краем глаза видишь, как на пассажирское сиденье заскакивает мама, а Ингрид – рядом с тобой, отодвигаясь как можно дальше. Девушка кажется сильно напуганной. Намокшие каштановые кудри почти скрывают лицо. Похоже, она тихо плачет. Ты бы обязательно что-нибудь сказал своей любимой сестренке, но теперь весь мир остался по другую сторону стекла машины, заливаемого дождем. Калеб бежал, пока не поскользнулся в раскисшей грязи, падая прямо в лужу и пачкая джинсы и ладони. Он не пытался подняться, машину ведь не догонишь. Тебе казалось, что тебе насквозь прожжет лицо его взгляд, прощающийся навсегда.
Сил нет. Боли нет. Мыслей нет. Только сердце, помещенное в гигантский куб льда.
Ты кричал, царапая стекло ногтями и колотя его изо всех сил. глаза болели и чесались от слез, изображение перед тобой двоилось, и в горло как будто вогнали горький острый шип, наполненный ядом. Вот так все просто. Из-за твоей неосмотрительности. Вас больше нет. Растащили. Разорвали. Растоптали любовь, как топчут непотухшие угольки в костре.

Отредактировано Disturbed (2010-03-08 21:39:23)

Поделиться22010-03-08 21:41:02

Автор: Disturbed
Вливайся!
Зарегистрирован: 2010-02-07
Приглашений: 0
Сообщений: 27
Уважение: [+0/-0]
Позитив: [+0/-0]
Провел на форуме:
11 часов 26 минут
Последний визит:
2011-05-17 22:02:40

- Хватит лить сопли! Тебе 15 лет, и ты уже не сопливый младенец! Пора отвечать за то что делаешь!
У отца на руле дрожат пальцы, он еле сдерживает себя. Ингрид забилась на самый край сиденья, как перепуганный зверек. Мама непрерывно курит в полуоткрытое окно. Капли хлещут тебя по лицу.
- Что я вам сделал? Мы просто любим друг друга... за что вы нас мучаете? – слова даются с трудом, еле выталкиваясь из охрипшей глотки.
- Это не любовь. Это аморально и грязно. Люди так не любят.
- Да что вы об этом знаете?!- ты бьешь кулаками по сиденью в бессильной ярости. Ты все еще не в силах поверить, что вас разлучают навсегда.
- Уж всяко больше тебя. Что ты знаешь о любви в свои года?! Да ты и на мужчину-то не похож! – отец не сбавляет скорости, стрелка на спидометре приближается к 160.
- А не все ли тебе равно?! Когда ты видел что-либо кроме монитора компьютера?!
- Заткнись немедленно, и не смей так со мной разговаривать! Мой сын не будет п*дором! Я тебе обещаю, ты его больше никогда не...
- Брайан, осторожно!! - мама истошно кричит, кидаясь на отца всем телом и пытаясь вывернуть руль. По ушам бьет дикий вскрик Ингрид, пытающейся закрыться руками. Ты на долю секунды видишь перед собой грузовик, а затем все проваливается в темноту и дикую, выжигающую лицо и тело боль. Перед тем как окончательно потерять сознание от боли, ты слышишь, как совсем рядом рыдает сестра.

***
Пальцы обжигает дотлевшая сигарета. Ты каждый день видишь в кошмарах перекошенные лица родителей за считанные секунды до катастрофы. Это ты виноват. Во всем виноват. Из-за тебя вас застукали с Калебом, из-за тебя погибли родители...Из-за тебя Ингрид каждый день глухо рыдает в ванной... По сравнению со всем этим слепота- жалкая потеря. Ты до сих пор любишь его.
- Билл, у тебя все в порядке? Можно?
- Да, конечно. – Пытаешься придать голосу непринужденность и отправляешь сигарету в окно. Искренне надеешься, что она не упала никому на голову.
- Это тебе звонят. Какой-то Каулитц. – ты все же не можешь спрятать от сестры улыбку, она хмыкает, значит заметила, вкладывает трубку в твою руку и уходит, притворив дверь. А тебе почти весело удается сказать:
- Привет, Том. Ты все же решил позвонить?
-6-

Арендованная тобой черная Renault Laguna медленно движется по старинной улочке в Старом городе. Тебе всегда казалось, что шведы помешаны на чистоте и порядке, и их слишком ухоженные, прямо-таки до приторности улочки не вызывают ничего кроме зевоты. А сейчас ты словно вдыхаешь в себя давно утерянное чувство уюта и заботы. На каждом подоконнике стоят цветы. Сейчас конец лета, и палисадники уже такие нарядные, но почти в каждом играют и резвятся дети. Из каждого двора несется веселый детский смех. Вот к двум мальчишкам лет восьми подходит молодая женщина, что-то говорит по-шведски. И они убегают, ухватившись каждый за ее руку. Отворачиваешься от окна. Ты уже почти не помнишь, что такое семья. Память растворилась в темноте подвала, где ты проявляешь снимки, в бокалах с дорогой выпивкой и бесконечных разъездах по миру в поисках самых редких и ценных кадров для журнала. Ты начинаешь забывать, какой была твоя мама... в памяти осталось только тепло изящных рук и серебристый смех...
Сердито встряхиваешь пышным хвостом дред и концентрируешься на дороге. Когда ты работаешь, ты должен быть полностью сосредоточен, ведь только так из твоего объектива выходят настоящие шедевры, заставляющие сердце биться быстрее и любоваться завораживающими картинами.
Останавливаешься перед красивым двухэтажным особняком темно-кофейного цвета. На воротах латунная табличка с указанием фамилии жильцов. Твои губы невольно трогает улыбка при виде имени Билла. Как бы ты не старался, ты не можешь убедить себя в том, что это просто попытка создать подлинное искусство. Тебе нужен этот человек, и сама эта мысль, даже не произнесенная вслух, уже пугает тебя. Ты не привык нуждаться в ком-либо. Ты не привык к тому, чтобы кто-то нуждался в тебе. Ты забыл, что это – возвращаться туда, где ты оставил свое сердце и где тебя ждет единственный человек. А теперь тебе кажется, что наслоившаяся на твое тело и душу пелена замкнутости, равнодушия и презрения ко всем окружающим отпадает о кусочкам, подобно штукатурке на стенах старого здания. Это слишком непривычно для тебя. Билл ворвался в твою жизнь как вихрь, ничего не сделав для этого - абсолютно ничего! Только словно магнитом приковал твое внимание к себе. Так порой, когда ты был подростком, ты замирал в Национальном музее перед старинной гравюрой или словно летящей ввысь античной статуей. Билл как драгоценное произведение искусства заставил тебя думать о нем почти беспрерывно, но он – лучше. Он живой... И тебе во что бы то ни стало хочется познать его со всех сторон, прочесть, как редкую, богато украшенную книгу.
Нажимаешь на кнопку звонка. Резные створки подаются с тихим скрипом, и ты заезжаешь в уютный дворик в итальянском стиле. Выходишь из машины, окидывая взглядом сад. Все здесь говорит об ухоженности и любви к порядку и изяществу. На крыльцо выходит молодая женщина с пышными каштановыми волосами, собранными в высокую прическу. Солнце отсвечивает от ее очков.
- Мистер Каулитц? Прошу сюда. Я сестра Билла, Ингрид Хаффлз.
- Я очарован, мисс Хаффлз. – ты всегда слыл дамским угодником, но в твоей жизни еще ни разу не появлялось девушки, которая владела бы твоими помыслами дольше, чем несколько часов. Имея все атрибуты высокооплачиваемой работы в одном из самых престижных европейских изданий, ты позволял себе расслабиться с дорогими шл*хами. Они ничего не требуют взамен, кроме хрустящих купюр и бокала виски. Тра*ая их, ты не испытываешь никаких угрызений совести, ведь тебе не перед кем отчитываться.
Они не требуют к себе любви. Они никогда не бросают и не исчезают, как хлопья сигаретного пепла.
- Пожалуйста, просто Ингрид. Билл ждет вас в гостиной.
Она проводит тебя в дом, гордо вскинув голову, и ты невольно понимаешь, что Биллу было на кого равняться. В этой девушке чувствуется сила и настоящее мужество. Она кажется искусно выточенной скульптурой – но выточенной из твердого гранита.
В таких домах ты всегда мечтал жить. Почти музейная обстановка, лампы на бронзовых ножках, бархатные кресла и шкафы из красного дерева – Ингрид мимоходом замечает, что их с Биллом родители всю свою жизнь посвятили собиранию антиквариата. Ты тактично не спрашиваешь, почему их нет в этом доме. А вскоре приходит и ответ - на одной из полок стоит фотография в черной траурной рамке – высокая статная женщина с такими же длинными каштановыми волосами как у Ингрид, и серьезный мужчина в очках.
- Я принесу напитки.
Он сидит к тебе вполоборота, и ты сразу понимаешь, что Билл уже знает, что ты стоишь почти у него за спиной. Его губы вновь трогает так полюбившаяся тебе мимолетная улыбка. Сегодня он напоминает тебе ручного котенка, еще не освоившегося в этом огромном мире - черный бадлон и джинсы, распущенные по плечам волосы, осторожные движения. Наверное, ему еще сложно поверить, что ты и впрямь приехал. Темные очки вместе с челкой закрывают большую часть лица юноши, но ты видишь, как робко он улыбается, и как подрагивают кончики пальцев с немного отросшими ногтями.
-Привет. Ты все-таки приехал.
- Да. Думаю, мы с тобой сработаемся. Из тебя получится отличная модель, я уверен.
- Но....
- Это не имеет значения. – Ты перебиваешь его, потому что чувствуешь, как ему трудно говорить о своей слепоте, хоть он всячески и старается подчеркнуть, что это не играет ровным счетом никакой роли. – Ты привлекаешь меня своей грацией и силой, а не физическими совершенствами или несовершенствами. Я имею в виду, как модель. – Тут же поправляешь себя ты. И пораженно замечаешь, как Билл покрывается очаровательным румянцем – и впрямь как ребенок.
- Спасибо.. я никогда.. о себе такого не слышал.. – запинаясь, говорит, он, словно потеряв свою привычную гордость и неприступность.
- Чай, кофе, мартини, вино?
- Бокал бордо, пожалуйста. – Неспешно отпиваешь из своего бокала, наслаждаясь пряным вкусом вина на языке, и из-под козырька кепки наблюдая за Биллом. Он аккуратно пьет свой капуччино медленными глотками, держа чашку обеими руками. И ты вновь поражаешься, как же этот юноша легко сочетает в себе гордую, почти королевскую красоту и детскую непосредственность и хрупкость.
Вы мило беседуете об искусстве, о знаменитых фотографах и твоих работах. Ты всерьез увлекся словами Ингрид, как специалиста-историка, о фотоаппаратах начала 20 века, которым она посвятила часть своих монографий. В этом доме все дышит спокойствием и уютом... Словно появилось место, где тебя ждут...
В холле звенит телефон, и девушка, извинившись, уходит. Оттуда вскоре раздается ее мелодичный голос, отчитывающийся о написании очередной работы. Она добилась так много в таком юном возрасте, несмотря на все преграды.
Она почти такая же сильная, как и ее брат.
- Ин, наверное, тебя утомила. Ты верно хочешь побыстрее провести съемку. – Он уже выпил свой кофе и теперь машинально водит тонким пальцем по ободку белой чашечки.
- Да нет, что ты. Вы одни из немногих людей, с которыми мне по-настоящему интересно. С вами.. легко... – «тепло» - хочется сказать тебе. Но ты уже не помнишь, что значит это слово на самом деле.
-Честно говоря, не знаю, смогу ли я...Ты не подумай, я не отказываюсь. Я понимаю, что это для тебя важно, это твоя работа, но...
- Билл. Перестань. – Ты на автомате вскидываешь руку, как будто он может тебя видеть.
- Я делаю это не для журнала. Не потому что мне дали задание. Мне просто этого хочется. Для себя. И не надо так волноваться. Я, в большинстве своем, не вношу профессиональных моделей. Это не те люди, которые своим образом, мимикой и жестами создают законченную картину, на которую хочется смотреть, не отрываясь. Они похожи на манекенов в размалеванных карнавальных масках. В них нет ни грамма настоящего, только тонны «штукатурки», позерства и капризов. И поэтому я всегда стараюсь снимать обычных людей. В них есть жизнь, эмоции, души. У каждого своя история. И не надо бояться. Я тебе помогу.
- А... почему тебе этого хочется? – все это время Билл сидел, низко опустив голову, так, что тебе были видны только пухлые губы с родинкой под ними.
- Я хочу... чтобы о каждом оставалась память. Каждый день я езжу снимать в самые отдаленные уголки Берлина, иногда забираюсь вообще на другой конец страны. Я храню тысячи снимков – мужчин, женщин, детей и стариков. Я не хочу, чтобы кто-нибудь уходил.. совсем бесследно. Чтобы его даже не вспомнили...- а в мыслях ты добавляешь – как мама. Кроме тебя некому ездить на ее могилу, но тебе слишком горько там бывать. Каждый раз находит будто детская обида – она тебя бросила, как раз тогда, когда ты больше всего в ней нуждался. Она оставила тебя одного.
- Не думаю, что кто-нибудь будет помнить меня...- и ты поражаешься горечи, и мгновенной тени, промелькнувшей по его лицу. Словно солнце за одну секунду затянуло темным тучами. – Но звучит красиво. – Добавляет он. - Тогда, пожалуй, надо начинать.
- Ага. Какое помещение у вас... – ты прикусываешь язык, внезапно сообразив, о чем спрашиваешь, но тихо заканчиваешь – самое освещенное?
- Библиотека. На втором этаже. Пойдем. – Он поднимается с кресла, и ты даже немного ошарашен его плавностью и грацией, совершенно не свойственных слепому.
- Том, я ведь вырос здесь. – Видимо, он умеет читать мысли по дыханию. Двигается осторожно, едва касаясь кончиками пальцев стен, но все же видно, что он проделывал этот путь много раз. Возможно, спотыкаясь и набивая синяки и шишки об углы антикварной мебели. Возможно, падая и разбивая губы в кровь. Тебе еще только предстоит разгадать этого человека. Но сейчас ты уже готов на это, поднимаясь за ним по лестнице...
-7-

Ты поднимаешься по ступеням за Биллом, невольно подмечая все малейшие детали – все же эта привычка уже въелась в кровь. Здесь даже воздух какой-то другой. Более мягкий и чувственный. Идеально соответствующий хозяину дома, которого тебе иногда хочется сравнить теперь уже не с котенком, а с другим, куда более роскошным представителем семейства кошачьих – дикой пантерой.
Билл толкает полированную темную дверь, и тебе кажется, что ты попал... нет, даже не в сказку. Таких реальных сказок ведь, наверное, не бывает. Тишина не бьет по ушам, а наоборот, как будто обволакивает. Дух перехватывает от торжественной красоты.... Тебе никогда не доводилось бывать в таких комнатах, где обстановка похожа на музейную, но на всем лежит отпечаток жизни. Покуда хватает глаз, по стенам идут шкафы из полированного темного дерева, заставленные огромными фолиантами в старинных переплетах с золотистыми буквами, и тоненькими книжками в глянцевых обложках. На натертом паркете играют солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь высокие окна. На небольших столиках расставлены по большей части фотографии - уже знакомых Тому родителей Билла – все в траурных окантовках, Ингрид - одной и с друзьями. И только одна приковывает твое внимание к себе.
Неужели ты был таким? Сердце перехватывает, и к горлу внезапно подступает горький комок. Ты никогда не сможешь совместить эти две картинки. Юноша, величественный и роскошный, как мужской вариант Снежной Королевы, и задорно смеющийся мальчишка с копной растрепанных черных волос, вскинувший руки к солнцу. Его сняли в профиль, так, что ты замечаешь все, что не смог уловить в сегодняшнем Билле – белозубую улыбку, острый проколотый язычок, трогательные ямочки у губ. А вот глаз ты не видишь. Точнее, в профиль ты бы видел один глаз, но он полностью скрыт спадающей на глаза отросшей челкой.
- Что ты делаешь?- голос Билла выводит тебя из забытья. Он стоит у окна, прислонившись рукой к стене и чуть-чуть наклонив голову, как мокрый воробей. На лбу залегла тревожная складка.
- Прости. Просто... задумался. У тебя тут... волшебно.
- Мои родители всю жизнь собирали старинные книги. Я во всем этом не разбирался никогда, а Ин говорила, что здесь больше пяти тысяч книг.
У тебя даже начинает кружиться голова от такого почти забытого уюта, тепла и спокойствия. Они... они выжили, они его сохранили. Но какой ценой... Невольно оглядываешься на привалившегося к стене Билла. А ты не смог.
Резко вспоминаешь о его хромой ноге и «выныриваешь» из своих воспоминаний.
- Ну что, тогда начнем? Я сейчас настрою всю аппаратуру.
Почти бегаешь, устанавливая камеру на штативе, регулируя яркость и резкость. Пальцы непривычно подрагивают, и мысленно даешь себе команду собраться – раньше ты почти никогда не нервничал во время съемок.
Раньше ты никогда так сильно не хотел запечатлеть живую безыскусственную красоту.
Заканчиваешь мучить экспонометр и поворачиваешься к Биллу. Он уже успел бесшумно сесть в кресло и теперь как будто наблюдает за тобой. Длинные волосы скрывают слегка порозовевшие щеки.

Поделиться32010-03-09 08:03:43

Автор: Disturbed
Вливайся!
Зарегистрирован: 2010-02-07
Приглашений: 0
Сообщений: 27
Уважение: [+0/-0]
Позитив: [+0/-0]
Провел на форуме:
11 часов 26 минут
Последний визит:
2011-05-17 22:02:40

Прочищаешь горло, пытаясь придать своему голосу требуемую долю уверенности и спокойствия. Сейчас ты от этого бесконечно далек.
- Билл, начинаем. Пожалуйста...- обрываешь фразу, не успев начать, резко прикусив язычок. Это не очередная модель, наполненная силиконом и хрустящими купюрами. Он зависит не только от тебя, но и от своих собственных страхов, которых, как ты догадался, у него немало.
С легким смущением отставляешь камеру и подходишь к креслу, склоняясь над Биллом. Он удивленно вскидывает голову, чувствуя твои шаги и дыхание. И вздрагивает, как от разряда, когда ты мягко тянешь его за руку, вынуждая идти за тобой. Замечаешь, что по его щекам вновь разливается румянец, и стараешься говорить непринужденно:
- у тебя все получится обязательно. Не волнуйся. - Слегка сжимаешь его ладонь в своей и улыбаешься, чувствуя ответное пожатие.
сам проводишь его на середину библиотеки, в косой солнечный луч, в котором кружатся пылинки. Придаешь ему нужную позу – чуть-чуть отклоненный назад корпус, вскинутые вверх руки, словно в попытке поймать птицу, запрокинутое лицо... Пальцы как будто задевают тлеющие сигареты, а не тонкое сильное тело, скрытое темной тканью. Стараешься справиться со своей задачей как можно быстрее и торопливо отходишь к камере.
- Еще пару секунд. Замри. - Щелчок фотоаппарата в наступившей тишине кажется оглушительным. Переводишь дыхание, выныривая из-за объектива.
Следующие полчаса затвор щелкает почти без перерыва. Отвлекаешься от камеры, чтобы вытереть вспотевший лоб. Ты никогда не думал, что человек, лишенный зрения, может настолько проникновенно изображать перед камерой самые разные чувства. Он то молитвенно складывал руки, опускаясь на колени, и тебе казалось, что даже его волосы печально поникали. То высокая хрупкая фигурка изгибалась в колдовском танце, так легко и страстно, что ты думал – еще чуть-чуть и взлетит.
Обычно ты объявлял перерыв лишь тогда, когда модели валились с ног от усталости. Когда ты ловил свою волну, тебя ничто не могло оторвать от объектива, и только мерно щелкал затвор, а в тишине раздавались твои короткие команды. Но теперь ты сам резко накрыл камеру темной тканью. Ты слишком хорошо видел, чего юноше стоило это позирование, и как неумолимо ползет по бледному виску капелька пота.
- Так, все, перерыв. Я пока просмотрю то, что получилось. – И опять ты прикусываешь себе язык. Черт, да что с тобой творится? В присутствии этого человека ты вообще не можешь сконцентрироваться, и чем больше ты стараешься не причинить ему боли своими «ляпами», тем хуже это у тебя выходит.
Но Билл, спокойно, молча, кивает, и осторожно опускается прямо на паркет, вытягивая больную ногу. Ты не знаешь наверняка, так как уже углубился в снимки, но все же тебе послышался болезненный стон.
Совершенен. Эти снимки принесут баснословные деньги тому, кто их делал, но ты знаешь, что они не покинут пределов твоей студии. Слишком живой. Как будто в матовую картинку вот-вот вдохнут воздух, она оживет и из плоской станет трехмерной.
- Плохо, да? – Билл встал, почти неслышно подойдя сбоку. Он все еще немного бледен, на лице светится трогательное любопытство.
- С ума сошел? - Абсолютно серьезно спрашиваешь ты. - Ты лучший из всех, кто когда-либо позировал мне.
Он так забавно улыбается. Напоминает тебе солнечный зайчик.
- Ка... какой я на них, Том?- и ты видишь, чего ему стоило выдавить этот вопрос.
Он забыл, как это – нравиться другим.
У тебя в запасе только одно слово, но зато в полной мере выражающее все, что отпечаталось на снимках.
- Ангел.
Вот только к тому, что Билл как- то неловко осядет на пол у твоих ног, неудобно подвернув больную ногу, и закрывая лицо руками, ты был совсем не готов. Как и к тому, что из-под темных очков потекут хрустальные слезинки.
Тебе только предстоит разгадать, что же происходило с этим необыкновенным человеком....
-8-

Думать о причинах и следствиях ты не стал. Отшвыриваешь снимки, даже не позаботившись о том, куда именно, и осторожно опускаешься на колени рядом с Биллом. Тихо-тихо, как будто боясь спугнуть бабочку, подушечками пальцев стираешь блестящие слезинки, стекающие по щекам. А потом, решившись, притягиваешь его к себе, бережно обнимая, словно пытаясь создать из рук каркас для хрупкого тела.
По твоей шее стекают горячие капли, и ты морщишься, когда по коже скребет стекло очков. Осторожно трогаешь пальцем дужку:
- Сними... Чего ты боишься? Разве я похож на человека, который хочет причинить тебе боль?
Он мотает головой, так что длинные волосы хлещут тебя по лицу; все еще вздрагивает от рыданий. А потом неловко, одной рукой, потому что другой вцепился в тебя (и этому ты несказанно рад) подцепляет и откладывает в сторону очки. И тут же закрывает глаза рукой. Ты невольно улыбаешься этому ребяческому жесту и ласково отводишь его пальцы.
- Ну чего ты, Билли... Ну не надо... Я же не буду смеяться или пугаться... – разговариваешь с ним как с маленьким, не переставая отводить его пальцы. Вынуждая повернуться. Довериться. Открыться.
- Даже Ин меня без очков не видела – его слова звучат пополам со всхлипом. Но Билл всё же открывает глаза, поворачиваясь в ту сторону, где предположительно находится твое лицо. А ты ожидал худшего. Огромные черные глаза без зрачков – пусть остановившиеся и мертвые, как прошлогодние сморщенные вишни, но все равно - по-своему прекрасные. Запускаешь пальцы в его длинные волосы, нежно массируя кожу и невольно удивляясь нежности, всколыхнувшейся в душе. Он кажется почти равнодушным к тебе, замкнутым в самом себе и отрекшимся от этой жизни, но именно поэтому тебе хочется раскрыть этого человека. Показать ему, как прекрасен может быть мир даже если невозможно наслаждаться им в полной мере. Научить его не бояться собственных переживаний. Растопить его ледяную маску своим теплом.
Научить его не бояться любви.
- Иногда нужно двигаться дальше, Билл,- говоришь ты после минутного молчания. Он страдальчески хмурит брови, качая головой, а потом неожиданно утыкается лбом тебе в плечо, все еще вздрагивая.
- Ты не поймешь. Прости...- последнего слова ты не слышишь, наслаждаясь ощущением этого хрупкого ангела в своих руках.
- Билл, ты можешь мне доверять. Я клянусь, что никогда не причиню тебе боли.
Он робко улыбается, несмело дотрагиваясь пальчиком до твоих дред, но снова печально качает головой.
- Тогда может, съездишь со мной пообедать? По-дружески? – между прочим, ты старался это говорить серьезно, но кажется, в этом необыкновенном человеке все еще дремлет неугомонный мальчишка. Ты усмехаешься, глядя, как на его скулах расцветают два розовых пятнышка.
- Ну, если по-дружески, то можно! – и он заливисто смеется, возможно, потому что слишком хорошо угадывает твое озадаченное выражение лица. Порой тебе кажется, что слепой здесь не Билл, а ты сам.
Ингрид, правда, посмотрела на вас неодобрительно. Тебе кажется, что эта девушка осведомлена о тайнах своего брата гораздо больше, чем показывает. Странно... Тебе не кажется, что Билл мог бы что-то ей рассказать о своих проблемах. Слишком много в нем несломленной гордости и презрения к своим слабостям.
Он сидел на заднем сиденье, беспокойно вертясь и без конца ощупывая обивку кресла, словно пытаясь ухватиться.
- Билл, с тобой все в порядке?
- Д-да. Все прекрасно, – тебя так просто не обмануть. Резко сворачиваешь на обочину.
-Билл, в чем дело?
Билл невнятно бормочет, утыкаясь лбом в острые коленки. Вздыхаешь, нервно потираешь виски, выходишь из машины, забираясь на заднее сиденье рядом с ним. Осторожно касаешься запястья.
-Что случилось?
- Я... потерял зрение в аварии, – он выталкивает слова с хрипом и свистом.
А тебе сильно хочется сказать в свой адрес какое-нибудь непечатное слово. Что впрочем, ты и делаешь – и мысленно, и вслух. Берешь его за руку и почти насильно усаживаешь на переднее сиденье. Трогаешься с места, отмечая про себя, что пальцы на руле дрожат. Чертов идиот ты, Каулитц.
- Ты мог сразу мне сказать, - устало бросаешь, не поворачиваясь.
- Я...
- Ладно, забили, - слишком много в его голосе неуверенности и томительной покорности, от которой руки трясутся еще сильнее. В нем слишком много прекрасного и недоступного.
Слишком много боли для одного человека.
Решительно проезжаешь мимо многих и многих ресторанов и кафешек. Потом все же останавливаешь машину.
- Я на две минуты.
Правда, они растянулись на почти полчаса, но зато из здания ты вышел с объемистыми пакетами, нагруженными сэндвичами, салатами, колбасками, бутылками и прочей радостью желудка на природе.
Билл больше не произносил ни звука, только забрался с ногами на сиденье, прижавшись лбом к стеклу.
Но с ним даже молчание становится по-особому уютным.
Машина затормозила на небольшой тропинке.
- Куда мы приехали? Здесь людей нет, я слышу.
- Нету. Мы в парке Kungsträdgarden.
- Я здесь последний раз был, когда мне было лет пять... – Билл неразборчиво шепчет, почти прижимаясь губами к стеклу, и ты невольно улыбаешься.
Солнечный лучик, который так сложно удержать в руках.
Подаешь ему руку, открыв дверь, и снова улыбка трогает твои губы, но на этот раз горькая, словно налипшая на кожу. Ты бы хотел, чтобы его глаза искрились смехом. Чтобы он бежал по траве, догоняя ветер, а не опирался на твою руку. Ты только сейчас обратил внимание, что он не взял свою трость.
Он тебе доверяет.
Ведешь его к небольшому уступу над берегом озера. Над ним уже начинает полыхать золотой с лиловым закат.
Наклоняешься поставить корзину с едой на траву, а выпрямившись, заходишься воздухом. Пальцы жжет, до такой степени хочется запечатлеть эту красоту на камеру. Не удержавшись, ты быстро щелкаешь Билла на компактный цифровик, который всегда носишь в кармане. Вот только фотография не передаст и сотой доли той робкой, несмелой радости, которой он буквально лучится. Сидит, поджав ноги и неуверенно касаясь длинными пальцами сочной травы. Пронзительно-яркое, почти алое солнце бликует на его волосах, создавая причудливые цветные отблески.
Ты почти чувствуешь кожей его страх. Страх быть высмеянным. Страх сделать что-то не так, когда он аккуратно прихватывает с салфетки разложенные тобой сэндвичи и с аппетитом поглощает их, иногда роняя кусочек начинки и еще больше краснея от своей неловкости.
Вкладываешь в его руку пластиковый стаканчик с лучшим итальянским Кьянти. Пальцы медленно сжимаются вокруг прозрачного стакана со светлой жидкостью. Нечаянно задеваешь его запястье. Билл тут же резко дергается, как от удара тока, проливая половину вина тебе на джинсы. Лопочет что-то.
- Извини... черт... я такой неуклюжий... - он уже немного пьян и лохматая темная голова мотается из стороны в сторону. Тянется, шарит тонкими непослушными пальцами, пытаясь оттереть салфеткой винные пятна. А потом с тихим усталым вздохом прижимается к тебе, утыкаясь лбом в плечо.
Молчите оба, а твои пальцы как будто приклеились к его плечам. Поглаживаешь одними кончиками пальцев, ощущая его дрожь, а потом, решившись, невесомо прикасаешься губами к взъерошенной макушке, и дальше-дальше-дальше, по виску с налипшей мокрой черной прядкой, и в уголок пухлых губ. Сладких-сладких. У них вкус вина и солнца.

Билл поднимает голову; его очки сползли на кончик носа и тебе видны чуть нахмуренные брови. Он протягивает руку, пытаясь нащупать тебя, загребает рукой воздух, и все-таки находит твою щеку, проводит кончиками пальцев, потом ладонью. И снова зарывается в твои объятия, позволяя греть в ладонях гибкую вздрагивающую фигурку.
- Том... что ты видишь? – шепот за ухом обжигает, под пальцами живое тепло ангела – настолько... рядом, настолько доверчиво и нежно, что ты с трудом понимаешь вопрос.
- Под нами озеро, огромное, берегов не видно. И оно не синее как днем, а всех цветов радуги. Солнце уже почти в воду опустилось. И в воде отражается небо. Оно все как будто в полосочку – золотое с алым и фиолетовым. Как будто в небе разлили много-много фруктового мороженого. – Билл хмыкает, прижавшись крепче. – И еще я ангела вижу. Самого настоящего, знаешь.
- Спасибо Том... за все спасибо... – ты не знаешь, померещился ли тебе едва ощутимый поцелуй привкусом кьянти и карамели. Или Билл и, правда, на одну-единственную долю секунды прикоснулся к твоим губам.
-9-

Сидишь, лениво развалясь в кресле и пролистывая письма на экране ноутбука. Много писем. Ты забросил все, выключившись из этой жизни, исчезнув, как тень, растворившись в этом человеке. Тебе нечего предоставить шефу по возвращении из Стокгольма, единственные фото, которые ты делаешь, это Билл. Всюду он. По дому разбросано и разложено множество, сумасшедшее множество цветных и черно-белых, глянцевых и матовых снимков твоего хрупкого ангела. Возвращение.... через неделю заканчивается отпущенное тебе неумолимое командировочное время, и тебя ждет Берлин. Холодный ветреный суматошный Берлин, где есть темный подвал с бесконечными, никем не увиденными снимками, кричащий по любому поводу главный редактор и... нет его. Черт подери, ты не хочешь уезжать. Не сейчас. Не теперь. Словно из твоего сердца начали стремительно расти тоненькие корешки, которые накрепко вцепились в землю и не желают вылезать из нее.
Билл стал твоим персональным наваждением. Куда бы ты ни пошел, что бы ты ни делал, изящный профиль просто преследует тебя. Чувства почти разъедают кожу, добираясь до сердца, упорно втираясь глубоко в кровь, заставляя злиться, задыхаться от презрения к самому себе и миру в целом. А три минуты спустя по венам будет растекаться жидкий огонь, когда в жаркой душевой ты будешь яростно дро*ить, и с обратной стороны век будут словно вспыхивать хрупкие руки и закушенные пухлые губы.
Обессиленный стон. Отпечаток ладони на кафеле. Тяжелое дыхание. Падение в бездну.
Ты не можешь заставить себя не быть с ним. Ты не железный, но порой кажется, что именно наоборот, а Билл словно магнит притягивает тебя к себе - чтобы не отпустить больше.
Ты окончательно запутался. В себе и в нем. И собственные желания раздирают тебя, колют сотнями иголочек по всему телу и дурманят похлеще кокса. Ты не знаешь, чего тебе хочется больше – прижать Билла к себе, нежно сцеловывая его слезы, или оттолкнуть и избить, чтобы он перестал светить неприкрытой болью в глазах, чтобы он, наконец, понял, что может доверять тебе и что тебе осточертела его скрытность.....
Вздрагиваешь от собственных мыслей. Хватит, Том. У тебя уже медленно съезжает крыша.
Ты никогда не сможешь причинить ему боль. Ты уже попал в омут его глаз и вряд ли когда-нибудь выберешься оттуда. Но ты не можешь, не хочешь, не будешь и дальше выносить его глухое, подобное небезызвестной Берлинской стене упрямое недоверие. Ты доказал, черт побери, ты каждый день уже в течение месяца доказываешь, что хочешь быть с ним. Хочешь оберегать и защищать его. Хочешь заставить самого себя поверить в то, что стал кому-то нужен. За просто так. Насовсем. Хочется, наконец, сломать ледяную корочку в его мертвых глазах. Ты знаешь, ты совершенно точно знаешь, что, даже не видя тебя, они могут быть другими.
Закуриваешь, выпуская клубы дыма в потолок. У тебя есть 168 часов, чтобы что-то решить. Для себя. Ведь ты не знаешь, о чем думает Билл. Обычно люди смотрят в глаза, чтобы добиться, различить правду, но ведь тебе так не сделать.
Ты, в конце концов, не бог. Ты всего лишь обыкновенный парень, который устал биться головой в запертую железную дверь, которую на секунду приоткрыли и поманили пальцем, а потом резко захлопнули.
И не проходит жгучее, как едкий горький перед в мексиканских блюдах, любопытство. Кто был с ним? Ты совершенно точно знаешь, что он любит. Каждый жест Билла, каждый вздох, каждое слово пропитаны любовью и тоской. Не к тебе. Порой тебе кажется, что ему нравится мучить тебя. Если бы ты знал его чуть хуже, ты бы решил что Билл просто играет с тобой. Но... он не похож на человека, для которого отношения игра. Скорее наоборот, слишком серьезное и тяжелое чувство душит и давит его изнутри, заставляя опускаться на дно. Ты это чувствуешь. И раздражаешься еще больше.
Почему он не может просто поставить точку в том, что еще даже и не стало связным, красивым и печальным текстом и бесконечно рисует запятые?
В сердцах ударяешь кулаком по журнальному столику. Перевернувшись, он рассыпает по всей гостиной черно-белые снимки. Фотографии медленно падают на ковер и твои колени. Опять он. Это уже похоже на сумасшествие.
168 часов... Ты не хочешь ранить его.. Но из двух ран придется выбирать меньшую. Не смертельную. Ты не сможешь сказать ему, что уезжаешь. Ты уже сейчас почти видишь, как он с тихим обреченным всхлипом сползет вдоль стены, впиваясь ногтями в ладонь. Ты оборвешь все ниточки, связывающие его с миром надежд и невидимого солнца, если скажешь о своем отъезде. Но... исчезнуть просто вот так ты тоже не можешь. И спросить напрямую – кто для него, кем ты стал для него, почему не можешь заменить ему того, кто накрепко уцепился за его сердце? – тоже не можешь.
Слишком хрупкий и беззащитный, что ломать его.
Слишком сильный и независимый, чтобы легко подступиться.
Но... сказать хоть что-нибудь надо, и ты с обреченным вздохом тянешься к телефонной трубке, тыкая в кнопки. Один гудок, два, три.. Сбросили.
И тихий, неуверенный, почти сразу смолкнувший звонок в дверь.
-10-

Твое сердце мгновенно начинает биться с утроенной силой, грозя проломить непрочную клетку ребер. Дыхание сбивается удушливым комком в горле. Даже пальцы рук подрагивают. Не может.. не может он это быть.. Не может.. Но в то же время ты даже сквозь три стены и закрытую входную дверь чувствуешь, знаешь, догадываешься, что это Билл сейчас стоит там, едва нажав на дверной звонок и тотчас же отдернув руку, как будто испугавшись собственной «наглости». Нервно теребя волосы, и до белых костяшек сжимая пальцы вокруг трости.
Срываешься с места, свалив журнальный столик. По все комнате рассыпаются фотографии. Путаясь в рукавах, натягиваешь футболку и бежишь к двери, на ходу пытаясь завязать дреды в хвост (зачем, Том? Он ведь не увидит...), распихать по ящикам и полкам снимки (Зачем, Том? Он ведь не узнает...), и постараться не краснеть и не дышать так, словно мчался на предельной скорости (зачем, Том? Ему ведь все равно...). Останавливаешься в сантиметре от двери, с трудом переводя дух. Проводишь ладонью по вспотевшему лбу и осторожно поворачиваешь дверную ручку. А за дверью - никого. И только в следующую секунду глаз ловит у поворота удаляющуюся ссутулившуюся фигурку в черном.
Срываешься за ним с воплем: «Билл, подожди!», забывая, что ты босиком. Он недоуменно, резко оборачивается, ловя твой крик, и ты видишь, как от довольно стремительного поворота его волосы взлетают как крылья. И даже с расстояния в десять шагов ты видишь, как Билл болезненно прикусывает губу – видимо, от таких пируэтов дала о себе знать нога.
Шипишь, когда в ногу впивается какой-то мелкий камешек. А потом еще и еще один. Но все равно догоняешь и разворачиваешь его к себе, ухватив за плечо.
- Стой... Ну чего ты... Я... я просто... в наушниках сидел, звонка не слышал... – оправдываешься, сбивчиво оправдываешься, больше всего боясь поднять на него глаза. Билл не может увидеть выражение твоего лица и бегающие глаза, но он чувствует, кончиками пальцев чувствует твое исступленное дыхание, дрожь в теле, шорох дред, которые ты нервно теребишь, не зная за что ухватиться свободной рукой - ведь больше всего тебе сейчас хочется прижать его к себе и не отпускать.
Он прерывает молчание абсолютно спокойным голосом, и ты бы поверил этому великолепному актеру, если бы не едва ощутимо подрагивающее плечо под твоей ладонью, и чуть-чуть сжавшиеся губы. За этот месяц ты научился различать мельчайшие оттенки настроения Билла по его губам, мечущимся под очками векам, изломанным бровям.
- Тебе не стоило выбегать босиком, здесь могло быть стекло на дороге.
Ты привык ничему с ним не удивляться, но снова не можешь сдержать возгласа:
- Отку...
- Когда человек бежит в кроссовках, они слегка шелестят. Когда в ботинках – скрипят. В пляжных тапках – хлопают. Ничего из этого я не слышал, – он говорит спокойно, без бахвальства, без той отвратительной показухи, которую некоторые люди используют, чтобы их пожалели. И ты в очередной раз поражаешься его внутренней силе.
- Ладно, тогда чего мы стоим на улице, раз все хорошо и благополучно? Пойдем в дом, – хочешь протянуть ему руку, но почему-то очень остро ощущаешь, что сейчас Билл не примет ее. Идете молча, и тишину нарушает только постукивание трости об асфальт.
Открываешь дверь, проходя вперед и теперь уже снова намереваясь взять Билла за руку, ведь для него этот дом совершенно незнаком. Но он мягко высвобождается из твоих пальцев, аккуратно отставляя свою трость и передвигаясь, едва касаясь кончиками пальцев стен.
В этих движениях столько грации и неосознанной чувственности, что тебя бросает в жар.
Билл неловко задевает коленом журнальный столик с расставленными на нем фотографиями и статуэтками, и конечно, роняет его. По счастью, ничего не разбилось, столик и его содержимое упали на толстый ковер, но Билл мгновенно заливается краской, хаотично взмахивая руками и пытаясь найти точку опоры.
Осторожно сжимаешь его руки, невесомо прикасаясь подушечками пальцев к запястьям.
- Все хорошо, Билл, ничего не разбилось, все нормально.
- Извини, я дурак. Я знаю, это дом твоего друга...
- Перестань. Во-первых, ничего не произошло, во-вторых, Макс не больно-то печется о порядке и аккуратности. Садись, будешь что-нибудь?
- Кофе со сливками... если можно...
- Момент.
Мягко усаживаешь его на кожаный диван и уходишь на кухню. Руки на автомате достают из шкафчика чашку, банку кофе, сливки из холодильника, нажимают кнопки кофе-машины. А в горле и в душе колотят сотни маленьких молоточков. Зачем ты приехал? Что тебе нужно? Чего ты хочешь от меня?
...Кто я для тебя?..
Ставишь на поднос вазочку печенья, две чашки кофе, сахарницу и с трудом балансируя им, идешь обратно.
Увидев Билла, ты едва не роняешь от неожиданности кофе. Он сполз с дивана на пушистый ковер и сидит, поджав ноги и положив голову на колени. Задумчиво чертит что-то тонким пальцем по ковру. Сердце просто жестко ломает ребра, заходясь от немыслимой нежности, всколыхнувшейся в тебе единым порывом. Тебе плевать на все... ты просто хочешь быть рядом. Просто рядом. Настолько близко, чтобы наслаждаться его дыханием. Настолько, чтобы под твоими руками горела его бархатная кожа, иссеченная шрамами как страшным узором, но все равно прекрасная.
Настолько, чтобы чувствовать пальцами его неповторимое тепло.
Аккуратно ставишь поднос на столик. Билл настороженно поднимает голову. Ты видишь, как залегают едва заметные складочки у губ и носа юноши, как нахмуриваются темные брови. Он неуверенно протягивает руку. Ты уже знаешь, что он хочет сказать этим жестом – я не знаю, где ты...
Мягко обнимаешь его за плечи.
- А ты чего на полу, а?
- Я... люблю так...
- Ну, кофе-то так пить не особо удобно? – усаживаешь его обратно на диван, и в который раз поражаешься Биллу. Независимый в своей боли, гордый до лютости, он ни от кого, даже от сестры, самого близкого человека старался не принимать помощи. Но рядом с тобой словно меняется его тело, становясь податливым и пластичным – лепи что хочешь, делай что хочешь - я тебе доверяю. Д.О.В.Е.Р.Я.Ю.
- Кофе. Печенье, – пододвигаешь к нему вазочку и вкладываешь в его руку чашку с кофе.
Пьете молча - Билл, внешне спокойно, наслаждаясь крепким напитком. Ты – крутя в пальцах все, что можно крутить в теории и на практике, кроша печенье и звякая ложкой.
- Билл... не хочу на тебя давить, но... ты ведь пришел не просто так?- с трудом выговариваешь это, от души радуясь, что Билл не может видеть тебя. Тишину нарушает только звук дыхания – обманчиво спокойного с одной стороны и нервно-сорванного с другой.
- Не просто. Хотел поговорить, – он говорит спокойно, размеренно, но ты каким-то седьмым чувством знаешь, что он напряжен, как туго скрученная пружина, готовая вот-вот лопнуть.
- Говори, - вцепляешься в чашку, как в спасательный круг, до белых костяшек стискивая изящную фарфоровую ручку и пытаясь придать своему голосу хоть десятую часть того спокойствия, которое сквозит в голосе Билла.
- Я.... ты только не перебивай, ладно? Я понимаю, что ты только в командировке. У тебя своя жизнь, успешная, путешествия, впечатления, семья, друзья... Ты уедешь, и все станет всего лишь забавным развлечением мастера. Да, ты настоящий мастер, хоть я никогда и не говорил тебе этого, но я так считаю. Я понимаю, что ты повеселился, вдоволь посмеялся, устраивая все это, но... пожалуйста... - он поднимает голову, и ты видишь сквозь очки его глаза – огромные. Без слез. Слепые плакать не могут. – Сожги все эти снимки. Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел – с усилием и почти твердо договаривает он...
Хрусть! Кофейная чашечка все же не выдержала и лопнула, брызнув в разные стороны осколками и твоей кровью. Одна капля попала Биллу на щеку, и он медленно провел по этому месту кончиком пальца. Почти беззвучно прошептал:
- Зачем?
- Нет, Билл, это я у тебя хотел спросить - зачем?! – теперь ты уже не пытаешься придать своему голосу спокойствие и доброжелательность. Тебя просто трясет от обиды и ярости.- Я давал тебе повод, чтобы ты так думал обо мне?! Я сделал с тобой что-то такое, из-за чего ты меня, и знать не хочешь? Бл*, Билл, я стараюсь делать искусство, и могу на весь город сейчас проорать, что то, что сделали мы с тобой, все безоговорочно признают искусством. Неважно, видит кто-то эти работы или нет. Это я говорю тебе, как специалист.
- Мы... с тобой... – ты поражаешься, как мгновенно меняется выражение лица Билла. Словно в разгар грозы на секунду из туч стыдливо выглянуло солнце. И спряталось.
- Да, Билл, мы. Я считаю, что ты был великолепной моделью. Намного лучше, чем все, кто когда-либо приходил в мою студию, рассчитывая получить работу, сделанную известным человеком. Своеобразный знак престижа, способный превратиться в пачку хрустящих купюр и фальшивка – по сути. Я горжусь тем, что снимал тебя. Я счастлив, что встретил тебя..
Билл медленно сползал с дивана в свою привычную позу, закусывая губы так, что во рту появлялся металлический привкус крови.
- Ты мне нужен, ты мне очень нужен, ангел... Но без твоего доверия все это не имеет смысла... – опускаешься на колени рядом с ним, зарывая пальцы в шелковистые волосы. От них исходит такое тепло... проводишь другой рукой по его щеке, чуть надавливая пальцем на мягкие губы, приоткрывшиеся, как бутон.
- Это- что?...- еле выдавливает он, пытаясь не подаваться навстречу твоей руке.
- Это... – что ты сможешь ему ответить, Том? Разве это любовь?... не симпатия.... уж точно не дружба... Волна нестерпимой нежности грозит затопить разум полностью.
- Я знаю... Это- свет..
Кода в трепетном, едва ощутимом поцелуе сплетаются ваши губы, тебя просто трясти начинает. Кончиками пальцев по изящной, до невозможности изящной шее и вниз-вниз-вниз, бережно, до стона бережно поглаживая и лаская хрупкое тело через ткань.
Тебе хочется кричать и метаться, как в горячечном бреду, когда этот до невозможности сладкий рот приоткрывается, и остренький влажный язычок неуверенно отвечает на поцелуй. Если у тебя есть какой-то самоконтроль, тебе стоит срочно разыскать его, Том. Ведь не выдержишь такой пытки. В висках бешено колотится кровь, все тело выгибает, как от слабых разрядов тока, заставляя обнимать его еще крепче, скользить пальцами по тонкой фигурке все чувственнее... возбуждаться так, что это сродни боли.
Билл жмется к тебе, то нетерпеливо, с жалобными стонами засасывая твои губы и играя колечком пирсинга – ты видел его слабую улыбку, когда почувствовал, что у тебя в губе есть что-то. Его волосы закрывают твое лицо, на ощупь пытаешься расстегнуть его курточку, одновременно покрывая поцелуями его щеки. Конечно, натыкаешься на очки и почти рычишь, хватаясь за дужку с намерением сорвать их.
Но Билл вскрикивает так, что у тебя звенит в ушах и резко отшатывается, едва не стукнувшись головой об диван, пытаясь натянуть очки и куртку.. Он дрожит так, что это видно невооруженным глазом даже тебе, у которого в глазах и голове все плывет.
- Нет... не надо... не можем... не надо... – кажется, что он сейчас разрыдается...
Глубоко дышишь, пытаясь успокоить разгоряченную плоть и выветрить туман из головы. Он ведь хотел... хотел не меньше чем ты... Ты же видишь его лихорадочный румянец, вспотевший висок с налипшей прядкой черных волос и выпирающий бугорок на джинсах.
Дышит еще тяжелее тебя.
- Что случилось? – стараешься говорить тихо и спокойно, протягиваешь руку, чтобы коснуться его запястья, и он резко стискивает твою ладонь так, что больно, и так же резко отпускает, выдыхая.
- Если ты не хотел этого, то почему не оттолкнул сразу?
Билл вскидывает голову, беспомощно закусывая губу почти до крови. Шарит, шарит невидящими глазами вокруг себя, словно стараясь «смотреть» прямо на тебя.
- Он меня держит, солнце... Прости...
-11-

В голове у тебя что-то тупо стучит, как будто кто-то маленький и злобный размеренно бьет по черепу молотком. Сердце уже не колотится, оно так же размеренно толкается в ребра. Уныло. Бесперспективно. Без желания биться, жить, делать хоть что-нибудь.
Билл так и сидит на полу, прижимаясь худенькой спиной к дивану. Только теперь он сжался в крохотный комочек, подтянув колени к груди и стиснув пальцы на ткани джинс так, что костяшки побелели.
Он боится. Он боится тебя, с какой-то истерической досадой подумал ты. Он оттолкнул человека, который вполне ясно заявил о своих намерениях и теперь боится даже пошевелиться. Боится.. твоего гнева?
Горло стискивает спазмом, когда ты понимаешь, чего ему стоит это выражение собственного страха. Ему, который смог преодолеть страх вечной темноты. И вечного одиночества.
Не вставая, подползаешь к нему, осторожно касаешься запястья самыми кончиками пальцев. И тебе кажется, что прямо в твои пальцы вливается едкая ядовитая боль. Через кожу.
Тебе хочется загородиться. Не пускать ее в себя, спрятаться как моллюск в своей уютной раковине. Но не пустить в себя это тихое, почти на уровне шепота «солнце» Билла не получится.
От этой легкой ласки Билл только сильнее прижимается лицом к острым коленкам. Ты где-то слышал, что слепые не могут плакать. Проверять тебе не хочется. Его тихий вымученный стон на грани всхлипа бьет не хуже электрического разряда.
- Билли.. - касаешься ладонью его подбородка, заставляя приподнять голову. Его глаза закрыты, и ты видишь мокрые, невообразимо длинные густые ресницы, с которых тебе хочется сцеловывать слезы. – Кто может держать тебя, такого сильного? Кто может тебе приказывать, как тебе жить, и что тебе делать, а что нет? – ты не придаешь своим словам удивленный тон, ты на самом деле не понимаешь, каким должен быть человек, если конечно, он существует, чтобы подчинять себе этого хрупкого ангела, на самом деле стального внутри.
Билл почти улыбается – устало и нервно, скидывает твои пальцы, отворачивая голову.
- Ты никогда не сможешь этого понять.
- Уверен? – тебя начинает несколько бесить его подчеркнутая холодность.
Билл быстро откидывает твою руку со своего лица, задевает слегка отросшими ногтями, заставляя тебя поморщиться, шипит так, что сделает честь любой гадюке:
- Да что ты знаешь обо мне, чертов мальчишка, что берешься лезть ко мне в душу? Кто ты такой, чтобы рассуждать о чем я могу говорить, а о чем нет? Что ты вообще знаешь обо мне? И какого черта лезешь со своей гребаной жалостью??!!

Поделиться42010-03-09 08:05:47

Автор: Disturbed
Вливайся!
Зарегистрирован: 2010-02-07
Приглашений: 0
Сообщений: 27
Уважение: [+0/-0]
Позитив: [+0/-0]
Провел на форуме:
11 часов 26 минут
Последний визит:
2011-05-17 22:02:40

Он срывается на крик, пытаясь подняться, но слишком мало места и помещение незнакомое. Задевает коленом кофейный столик с вашими чашками, конечно, все летит на пол, проливаясь тебе на джинсы. Материшься сквозь зубы, пытаясь одной рукой удержать Билла, а другой оттереть салфеткой бурые пятна с колен. Он мечется, как пойманный в силки звереныш, мотает головой, закрывается от твоих рук, при этом вполне рискуя выбить тебе глаз. С него сваливаются очки и черные глаза без зрачков готовы пролиться слезами, но... ты уже понял, что из-за слепоты плакать он не может.
- Ты прав, Билл. Ты абсолютно прав. Кто я такой, чтобы судить о твоей жизни и о твоих проблемах? Я тебе никто, и я не должен был... Но если ты будешь держать нечто неизвестное мне и дальше в себе, это просто разрушит тебя. Мучительно разрушит. Мне кажется, что Ингрид знает это, но, наверное, не понимает, верно? Ты наверняка многое рассказывал ей, ведь вы очень близки с сестрой. Мне все равно, было ли в твоей жизни что-то, чего ты стыдишься, боишься или ненавидишь. Я только хочу, чтобы ты перестал выстраивать вокруг себя стену. Я хочу помочь, Билли.
Он давно замер и теперь тихо-тихо дышит, и даже, кажется, совсем не шевелится. И ты почти видишь, как за его спиной чаша весов медленно склоняется в разные стороны, не зная, какую выбрать. Невесомо касаешься подушечкой большого пальца его запястья. И он вздрагивает, поднимая голову.
- Где здесь ванная, Том?
- Ээ.. ты..
- Успокойся, я не собираюсь топиться и резать вены в чужом доме.
-От...
- Ты слишком громко думаешь. Я все расскажу. Только дай мне хотя бы мысли привести в порядок.
-12-

И что самое удивительное, ты ждешь. Просто берешь его за руку и отводишь в ванную, включая теплую воду. Прикрываешь дверь, возвращаешься в гостиную, приваливаясь спиной к креслу, как совсем недавно это делал Билл. Собираешь осколки фарфора, вытираешь разлитый кофе и рассыпанный сахар. Уносишь на кухню мусор и по счастью не разбившееся блюдце. Руки на автомате выполняют нехитрые движения...
Медленно, как лунатик, переставляя ноги, идешь обратно к ванной. Шум воды не заглушает громких частых выдохов. Так дышат, когда едва сдерживают слезы. Не удержавшись, изворачиваешься, чтобы заглянуть в крошечную щелочку между дверью и стеной. Твое сердце коротко и болезненно стукает два раза о ребра, чтобы потом сжаться из-за неспособности что-либо предпринять. Билл стоит, опираясь руками о раковину, опустив голову так, что волосы свисают почти до воды. Ты видишь, как тонкие, до ужаса хрупкие пальцы до белых костяшек сжимают фаянсовый край.
Тебе удается сдержать свой порыв осторожно зайти и прижаться к нему сзади, разжимая его судорожно стиснутые руки. Слишком страшно нарушить его еле-еле обретенное равновесие, когда он сам, сам решил довериться тебе. И ты неслышно ступая уходишь обратно.
Ты не знаешь, что Билл тебя слышал. Ты не видел улыбки на его лице, граничащей с безумием, когда ты отошел. Он надеется, что сделал правильный выбор.
- Том? - и в тебе что-то радостно ёкает. Этот чертов гордец мог бы и сам попытаться найти дорогу назад (и, зная Билла даже столь немного времени, ты уверен, что еще недавно он бы так и сделал), но ему не кажется унизительным просить тебя о помощи. Точнее, тебе кажется, что ему не кажется. Ты окончательно запутался, Каулитц.
Невольно улыбаешься, когда в твою руку ложится его узкая и нежная как у ребенка ладошка.
Садитесь в гостиной, не сговариваясь, друг напротив друга на полу, привалившись спиной к креслам. Острая коленка Билла касается твоей ноги, и тебе нестерпимо хочется провести по ней ладонью, но ты мысленно одергиваешь себя.
Ты вздрагиваешь от его тихого голоса. Меньше всего ты ожидал, что Билл заговорит первым.
- Том, что конкретно ты хочешь от меня услышать?
Мысли пускаются наперегонки, играют в чехарду, в прятки, во что угодно, но только не задерживаются в мозгу. Ты не был готов к такому повороту. Тебе кажется, что вы резко поменялись ролями, и слепой уже не Билл, а ты, осторожно, на ощупь пытающийся нашарить зыбкую почву, чтобы не пнуть, не уколоть побольнее.
Прочищаешь горло, показывая, что ты тут, ты не ошарашен вопросом и вообще все шикарно.
- Ну....эээ..я...я...
- Я не удивлен. Ты.... просто послушай, ладно? Если тебе будет неприятно или больно это слушать, просто попроси меня замолчать, и мы никогда больше не поднимем эту тему, и ты не увидишь меня.
После этого ты понял, что что бы Билл не сказал сейчас, ты не остановишь его. Не сможешь уже просто. Напряженно киваешь, чувствуя, как противно бегают мурашки где-то на шее под дредами, и ползет холод по ладоням – не пот, а именно холод.
- Да. – ты очень стараешься, чтобы твое «да» прозвучало именно как «да», и никакого нервного сглатывания, никаких неуверенных ноток. Хоть кто-то из вас ведь должен быть сильным. Впрочем... кого ты обманываешь? Любую неуверенность и напускное любопытство Билл все равно чувствует – даже не слышит, а именно чувствует - на раз-два-три.
Билл откидывается спиной на кресло, так, что ты видишь россыпь родинок на шее и периодически сглатывающий кадык. В отличие от тебя, он видимо решил не таиться. До конца. Насовсем. Так, чтобы не было ни единой возможности повернуть назад.
Ты уже не ждешь, что он заговорит. Секунды тянутся, как клейкий, тягучий мед.
- Я болен, Том. Я смертельно болен одним-единственным человеком без возможности выздоровления. Люди придумали, как вернуть к нормальной жизни наркоманов, алкоголиков, потенциальных самоубийц, а как вернуть в общество, в жизнь, тех, кто насовсем болен и одержим одними-единственными глазами, никто не знает, и, наверное, не узнает в ближайшую тысячу лет. Люди говорят порой невообразимо нелепые вещи, знаешь, Том? Знаешь, они кажутся еще более нелепыми, когда ты не видишь, как тебе их говорят. Они говорили мне - время лечит. Так почему в аптеках до сих пор нет лекарства от людей, чтобы каждый, кому разбили сердце и прошлись по нему ногами, мог прийти, купить его по рецепту от доброго доктора и вылечиться раз и навсегда? Почему, Том? – он говорит хриплым, почти лающим голосом, словно выталкивание слов из горла причиняет юноше физическую боль. А ты не можешь даже пошевелиться, как будто тебя приморозило, приклеило к этому проклятущему ковру словами Билла.
А ты не можешь дать ему ответ. Как вообще можно дать ответ на открытую, летящую прямо в тебя волну боли и отчаяния?
- Ты ведь, наверное, и не предположишь, что это не девушка, да? Ты наверняка думаешь, что до аварии я был вечным клоуном, душой компании, любимцем женского пола, верно, Том? - Билл сидит к тебе боком, и тебя невольно пробивает дрожь, от его ядовитой усмешки, обращенной в стену. – Мне было пятнадцать, Том, когда я ослеп. По своей же вине. Мои родители погибли из-за меня, я был виноват в том, что наша машина столкнулась с грузовиком. И поплатился за это зрением, – снова та же жесткая ухмылка.
- Что.... – он не дает тебе договорить.

- Ингрид росла весьма болезненной девушкой, и врачи велели нам почаще бывать на природе. Летом мы снимали небольшую виллу за городом. Там было тепло... и одиноко. В основном в этом «райском» месте жили пожилые пары и богатые толстосумы со своими любовницами. Мои родители всегда хотели для меня самого лучшего будущего. Поэтому летом меня по полной грузили репетиторами... В основном это были неопределенного возраста тетки, которые орали на меня, увидев в тетради очередные стихи вместо уравнений. В общем, весь этот бред продолжался года три подряд, и мне уже летом выть хотелось от тоски. И тут очередная училка физики, Агнесса, позвонила как-то и сказала, что вывихнула ногу, и примерно недели две не сможет приезжать к нам на виллу и давать уроки. Но она рекомендовала моим родителям своего сына, студента-первокурсника... Я до сих пор не знаю, почему мама согласилась, она всегда была очень консервативна в плане образования и считала, что, только постоянно бросая все силы на учебу я смогу простроить себе блестящую карьеру. То, что я хотел быть не экономистом и не адвокатом, а режиссером, ее волновало мало. Ей казалось, что пока я сыт, одет и образован, я счастливый, образцово-показательный сын. Образцово-показательный сын шугался от людей, с которыми банально не о чем было поговорить, и исписывал тонны бумаги, стараясь изобразить самого себя, никому не нужного как есть, хотя бы в стихах. А Калеб... Тебе никогда наркоз не делали местный? – ты слегка обалдеваешь от столь неожиданного вопроса.
- Ну... да, когда зуб лечили. А при чем тут это?
- Знаешь это ощущение, когда тебя резко-резко как будто примораживает к полу?
-Ээ, ну да.
- Примерно то же самое я испытал, когда в первый раз его увидел. Я знаю, что ты сейчас кривишься и думаешь «извращенец, в пятнадцать уже сох по мальчикам» - и ты не успеваешь даже открыть рта, чтобы его разубедить.- Но.. знаешь, по-моему, его невозможно было не любить. Человеку любого пола, возраста и внешности.. Ты ведь фотограф, ты знаешь про такие лица, которые притягивают людей, как магнитом. С них пишут и ваяют Мадонн и Аполлонов. А теперь представь, что такой невозможный человек – живой, теплый и настоящий, чуточку земной, он ходит рядом с тобой, улыбается тебе, смеется твоим шуткам, позволяет тебе купаться в его тепле. Ему нужно было стать скульптором.. Знаешь, Том, у него были невероятно красивые пальцы.. гибкие.. уверенные такие.. я верил, что если держишься за них, то ничего плохого не случится. Зря... верил.
Тебе хочется прижать его к себе, вытирая прозрачные слезинки кончиками пальцев, но ты не смеешь. Билл должен выдрать из себя это прошлое. Как старую кожу, как наслоившуюся поверх редкой фрески вековую штукатурку.
- И волосы.. он их отращивал, хотел петь в группе. Они у него были примерно как у меня сейчас, только каштановые и очень-очень мягкие. А у нас ведь с ним даже не было ничего, Том... неужели ты думал, что у красавчика-студента, любимца всех женщин и девушек, могло быть что-то серьезное с пареньком-заморышем? – в его голосе нет ни боли, ни горечи. Бил серьезно спрашивает у тебя, видимо, чувствуя, что ты уже нафантазировал себе историю несчастной любви.
- Он меня понимал. И чувствовал. Как опытные пальцы чувствуют гитару, клавиши или кисть. С Калебом хотелось просто... быть. Не как с мужчиной. С человеком. Понимаешь, у нас совсем почти ничего не было, и об этом я жалею больше всего... Мы только целовались - я ведь знаю, что свой вопрос ты так и не задашь, Том, – может быть неосознанно, может быть, они правда хочет тебя почувствовать – протягивает руку, придвигаясь ближе – то есть на языке жестов Билла, он хочет быть к тебе поближе, но не знает, где ты, - но мы действительно только целовались. Мы мечтали что лето, где мы под неусыпным контролем родителей, закончится, и для нас взойдет наше персональное солнце. Мы хотели любить, гулять, мечтать, хулиганить..
- Он.. причинил тебе боль? – если этот человек был так хорош, то почему же ты сейчас не с ним, Билли?
- Скорее, наоборот. Я ему. Я сам же за это и поплатился.. Нас.. застукали мои родители. В, мягко кажем, пикантный момент. Это я был виноват. Я знал, что мама с папой и Ингрид уехали ненадолго, но отпустить Калеба – это хуже чем физическая боль. Ты не представляешь, как он разъярились. В какой-то момент мне казалось, что мама готова была броситься на него. И я твердо знал, что встану у нее на пути. Геройства не получилось.. я ведь был всего лишь мальчишкой. Меня увозили силой. Калеб пытался догнать, найти, сделать что-то.. Ты ведь понимаешь, моя

фамилия нередкая, адреса, конечно, он не знал... и даже номер машины не дал бы ничего. Погода была не очень, и номер залепило грязью,- он говорит, словно оправдывается, и ты видишь, что Билл на грани истерики.
Осторожно, словно боясь спугнуть недоверчивого лесного зверька, касаешься его руки. И с трудом давишь в себе облегченный стон, когда он тянется за твоим прикосновением, устраиваясь у тебя под боком. Ты не замечал, насколько его трясет.
- Что.. было дальше? – голос тоже предательски трясет.
- Отец... он был вне себя... И совсем не следил за дорогой. Грузовик это был. В лоб. Маму с папой сразу снесло, Ингрид спину покорежило, но она почти сразу сознание потеряла, она говорила потом.. а меня драло на куски по-хорошему. Знаешь, я почти сразу понял, что слепну, как только увидел этот чертов грузовик, а потом землю под собой ощутил.. Глаза... как будто кислотой жгли..
Видишь, Том... сам виноват, сам поплатился... – обессилено шепчет он, впиваясь ногтями в ладони. До белых костяшек. До красных, наливающихся кровью полосок в мякоти руки. Пока ты бережно не расцепляешь его пальцы, нежно-нежно касаясь его губ своими. Чтобы сразу - и надолго.
-13-

POV Bill

Знаешь, Том... У тебя руки.. теплые. Как два маленьких обжигающих, обманчиво безобидных солнца. Я уже знаю их силу и жар, но не предполагал, до какой степени они могут быть нежными. Хочется оплывать под ними подобно воску, не боясь сгореть дотла. Жить – значит гореть, ты сам так сказал недавно..Значит, фитиль зажжен.
Тело какое-то легкое, как будто наполнено водой и одето в легчайшие меха. Можно оторваться от земли и взлететь – осенним листочком, белым пером, мыльным пузыриком... Неважно. Мне просто хочется висеть безвольной куклой на твоих руках – вот как сейчас. И я верю, что ты не дашь мне упасть. За тебя можно держаться, и будет невыразимо тепло, до обжигающих сердце и кожу слез.

POV Tom

Билли...ты не просто легкий, ты как перышко какое-то невесомое. Тебя не хочется отпускать с рук. Тебя вообще невозможно отпустить, сил хватает только на то, чтобы не впиться пальцами в нежную кожу до синяков. Вжаться в тебя. Влиться. Стать твоим воздухом хотя бы на одну секундочку. Но.. ты позволишь?
- Том...- ты шепчешь мне не в ухо, а кажется, прямо под кожу. – Не вздумай меня отпускать..
- Пока.. ты не попросишь - не отпущу. Ни за что, – мне как будто режут голос на кусочки, он предательски дрожит, и я в который раз за это безумное время радуюсь, что ты не можешь меня видеть. Что ты не можешь видеть, как отчаянно, до закушенных в кровь губ мне жаль перепуганного одинокого мальчишку, который всю свою жизнь боялся любви и грыз себя тем, в чем виноват не был. Что ты не можешь видеть, как мне хочется увидеть в твоих глазах доверие и нежность. Что..
******************

Ты не смог вспомнить, кто из вас потянулся друг к другу первым. Губы горели, и оторваться от них хоть на секунду казалось адовой мукой. Пальцы тряслись, и ты прижимал Билла к себе так, что между горячими телами не протиснулся бы и лист бумаги. Ты нес его наверх, бережно, как бесценную хрустальную статуэтку, и у тебя под ладонью билось его сердце. Ты запомнил на всю жизнь это ощущение бьющейся жизни в сомкнутой руке. Когда по комнате разлеталась с треском пуговиц одежда, и он заливался жарким румянцем, пытаясь прикрыть исчерканное шрамами тело. А тебе хотелось выцеловывать каждый из них, и смешно, какой-то миг ты действительно верил, что от поцелуев затянутся хотя бы физические раны. Когда ты слизывал слезы с его лица и целовал сомкнутые, подрагивающие веки – Билл за ними заново проживал всю свою жизнь, разделенную на до и после. Он еще мог решить.
И ты застонал облегченно, когда тонкая рука на ощупь нашла твою щеку, лаская кончиками пальцев, и гибкое белое тело доверчиво льнуло к тебе. Его глаза распахнулись только на одно мгновение, но ты чувствовал, что он видел тебя – осторожными, нежными касаниями он сохранял тебя в своем сердце, и это было больше, чем кто-либо и когда-либо мог дать тебе. Он подавался навстречу твоим толчкам, и сквозь закушенные губы пробивалась тонкая струйка крови. Но ты знал, что это не отболи. Билл уничтожал свое прошлое. Методично кромсал его на куски. А потом всхлипнул, прижимаясь к тебе как можно крепче, врастая кожей, лихорадочно шаря руками по телу – и доверяя, на вытянутых руках протягивая истерзанную душу.
В этом человеке слишком много нежности для тебя одного..И слишком много боли.
Вы ни слова друг другу не говорили. До самого утра. Билл явно не хотел, а ты понимал, что словами можешь разрушить этот хрупкий мираж. Он только нежно-нежно водил по твоей мокрой спине тонкими пальчиками и прижимался щекой к твоей груди. Ты чувствовал кожей его улыбку.
А наутро он исчез. Ты семь раз спросил себя, как слепой может бесшумно одеться и уйти, добраться до дома... Да еще и записку написать. Ну, точнее, на записку это мало было похоже. На неровно вырванном клоке бумаги из альбома, прыгающие, корявые буквы, как у маленького ребенка, только-только научившегося писать.
«Том, я знаю, что тебе надо уезжать. Я знаю, что ты будешь искать меня. Только.. не надо, пожалуйста. Уезжай из этой страны, уезжай как можно дальше, к себе на родину, к работе, друзьям, девушкам. И.. если можешь, оставь в своем сердце капельку места для меня. Обещаю, я смогу в нем обосноваться. »
Ты часто моргал и гладил дрожащими пальцами кривые строчки. Зарывался лицом в подушку, хранившую аромат его волос, и прикусывал губы, запрещая себе думать. Он сам попросил.
Эпилог.

- ....Только не спрашивай, как я нашел номер, ладно? Это все Ингрид, ей адресуй комплименты.. Она мне, кстати рассказала про твою статью с твоими шведскими фотографиями... Скоро ты станешь мировой знаменитостью, Том.. – голос в микрофоне автоответчика слегка дрожал.
- А я так и не смогу тебя по-хорошему увидеть. Ты, конечно, скажешь, что я тебя, так скажем, познавал тактильно, только это совсем другое. Не совсем то впечатление....
Ты услышал голос в телефоне, открывая дверь. И оказался у трубки таким прыжком, которому позавидовал бы и заяц.
- Том, ты что, сидишь и слушаешь, конспиратор фигов?! Я же слышу, как ты сопишь. Стыдно бояться. Впрочем, нет, не снимай трубку. Я же не сбегу, честное слово...
Дыхание бьется раненой птичкой и голос Билла сливается в монотонный звук, а в мозгу колотит множество крошечных молоточков: «Он нашел... Сам нашел меня..»
- И...Том..Я вчера смог увидеть свет. Я позвоню тебе вечером, хорошо? Не отвечай, я знаю, что ты тоже скучаешь.

The end

17.02.2009., Санкт-Петербург/Москва/Женева
(с)Синдром_Небесности(Раниана) ака Ксанка.