Она поплотнее запахнула полы шерстяного лёгкого кардигана и зябко повела плечами, бросая беглый взгляд на зал, полупустынный, сонный, скорее вынужденно-приторный, чем праздничный. Очарование, которое невольно передавалось от ночи, исчезло, не успев укорениться в её сознании.
Сознание ускользало, мысли обрывками теснились в голове, разбредаясь в углы разума. Было как-то непривычно холодно и неуютно. Кардиган, как и блуза, совершенно не согревали, чашка кофе уже давно и безнадёжно остыла, будучи недопитой на половину, по ногам бил сквозняк. Девушка лишь тоскливо смотрела на дверь, беспрестанно открывающуюся и впускающую или выпускающую очередного посетителя. Ей вдруг всё показалось невообразимо чужим — был чужим и этот отель, и эти улицы, и эти люди, задумчивые и слишком оживлённые, чужие стены, чужая музыка, чужой язык, иногда вдруг сменявшийся на английский или немецкий и совсем редко - на итальянский. Полусонный город спешно пытался заработать в привычном режиме, но отчего-то медлил. Медлила и она.
Во всём городе, пожалуй, было лишь три места, где она мола бы почувствовать себя если не нужной, то хотя бы более или менее на месте. Первым была опера, в которой они были, казалось, вечность назад, в другой реальности. Вторым — консерватория, которая помещалась буквально в двух кварталах отсюда — она видела. А третьим...
Она прикрыла глаза, легко улыбаясь. Это даже поначалу показалось ей её выдумкой, миражом, бредом влюблённой — чем угодно...
Она проснулась в половине седьмого от откуда-то взявшегося холода. Согреться отчаянно не выходило, как она не пыталась. Заснуть тоже, потому уже через полчаса она выскользнула из номера, намереваясь попытаться согреться хотя бы кофе. Томас, видно, спал. Света в его окне не было, а за дверью было столь безмятежно тихо, что она не решилась его тревожить.
Сердце защемило, она коснулась руками безразлично-холодного фарфора чашки в надежде немного согреться. Вызвала официантку, сонную и явно скучающую и раздражённую, заказала ещё чашку кофе и отвернулась к окну.
За ночь внутри всё вдруг перевернулось. Так резко, революционно, но почти без боя. Сознание противилось как-то слабо, неохотно, из той единственной вежливости отказа, подразумевающего полное повиновение и согласие.
Она бы соврала, если бы сказала, что она оказалось особенной, и его чары на неё не произвели ни малейшего влияния. Нельзя сказать, что его харизма и обаяние обошли её стороной. И нельзя сказать, что она им отчаянно противилась. Всё вышло, как вышло...
Она часто думала о нём и часто представляла его, однако робко, вскользь. Её он занимал, но занимал меньше, чем работа и музыка. Занимая третье положение в её внимании, он ухитрялся урывать себе всё больше и больше её времени. Панически пытаясь найти выход из его общения, она лишь ещё больше запутывалась в этой импровизированной вымышленной сети. Помня о неудачном опыте с Эдвардом, будучи по природе своей человеком достаточно скрытным, она всячески отгораживалась от него вначале монитором компьютера, потом злополучным «вы», а потом, когда вдруг в голову пришло убрать и эту завесу и, казалось, больше уже ничего не сможет выполнять и дальше роль завесы, она предприняла последнюю попытку загородиться столиком в ресторане, а потом и присутствием Эдварда. И лишь это проклятое шампанское...
Она была даже этому шампанскому благодарна. Благодарна ему, ёлке, атмосфере и его чувству, замеченному ей так поздно и так неожиданно. Он её пленил, пьянил, заставлял забывать обо всём на свете. И даже это её отчего-то пугало. Противоречие, поселившееся в её сознании, постоянно отвлекало от мыслей и всегда приводило к какому-то внутреннему договору о том, что всё будет идти так, как будет.
Этим утром, в этом непроглядном холоде, в этом проморзглом ресторане она ждала его, как последнее средство для своего маленького спасения от самой себя.
- Ваш кофе, мисс, - донёсся до неё насмешливый голос, и она вздрогнула, медленно поворачивая голову. Голос явно не принадлежал излишне худой и какой-то едва не прозрачной официантке. Напротив, облокотившись о стол одной рукой, сидел Эдвард. Признаться, она не сразу узнала его голос — с едва различимой хрипотцой, слишком низкий, спокойный, насмешливый. В его чертах, теперь, при приглушённом свете уличных фонарей и неярких ламп, его черты казались отчего-то особенно резкими. Запавшие зелёные глаза, орлиный нос и упрямо сжатые губы, взъерошенные светлые волосы. Он был каким-то неопределённым, ищущим и не находящим. Однако Поль отчаянно делал вид, что всё абсолютно спокойно и стабильно, в то время как его стержень уже дал трещину, а сознание, воспалённое и почти отчаявшееся, металось, металось...
- А где официантка? - растерялась вначале она, спешно скрывая разочарование за маской привычного равнодушия. Она надеялась, что это Томас. И по невольно искривившимся губам флейтиста она поняла — она опоздала, он успел заметить.
Это было глупо — пытаться загораживаться от Эдварда. Он слишком хорошо её знал, слишком много они проводили когда-то времени вместе. И порой эта его наблюдательность настораживала Беренис, и она его отталкивала, как отталкивала сейчас. Но теперь — окончательно и навсегда.
- У неё много заказов, - неопределённо отозвался он. Она тихо улыбнулась, придвигая кофе к себе. Это было забавно — во всём ресторане было от силы посетителя три, не больше.  Официантка стояла у стойки напротив, заинтересованно поглядывая в сторону их столика и о чём-то переговаривалась с охранником, вдруг оживившимся, смеющимся молодым парнем.
Она не ответила на его реплику. Говорить не хотелось. Особенно не хотелось говорить с ним. Замёрзжее, оцепеневшее сознание лениво перебирало в уме какие-то фразы, но она продолжала молчать, помешивая в чашке маленькой ложкой. За окном начинало потихоньку светлеть, фонари меркли и неохотно умирали в робком первом солнечном свете.
Музыкантов не было, ни одного. Лишь Эдвард напротив. Излишне прямой, решительный, почти воинственный, почти дерзкий и... почти уничтоженный, однако из последних сил пытающийся цепляться за остатки уцелевшего мужества.
Он знал, что сражение проиграно заранее. Не успев начаться, оно закончилось резко и внезапно, оглушив его и обездвижев. Она уничтожила его даже не сейчас в невольном выражении глаз, а ещё вчера вечером, после ужина...
Он заподозрил всё слишком поздно, паника закралась в душу лишь тогда, когда он с Патрицией выбрались на улицу. Лишь когда Луи начал слишком даже для него самого махать руками и привлекать к себе внимание, он вдруг остро почувствовал фальшь и страх Луи. Он отчаянно цеплялся за плечи Эдварда, бросал в него снежки, пытаясь раззадорить, но именно это заставило тогда флейтиста обернуться, поднять взгляд...
Кажется, до него пыталась докричаться Патриция, кажется, она его обнимала, что-то горячо шептала на ухо и успокаивала. А он молча наблюдал за двумя силуэтами в проёме окна. И отчего-то на душе стало слишком спокойно, всё окончательно встало на свои места. Он смирился, он вдруг всё отчётливо понял и с каким-то беспечным равнодушием попытался отпустить. Уговорить себя и убедить себя в этом, а не в обратном.
Впервые за всё время он разглядел в Патриции то, что отчего-то от него ускользало. Впервые он попытался её понять и понять не смог, как ни пытался. Он не смог заснуть в эту ночь и лишь убеждал бледную Патрицию, что всё хорошо. А она лишь тихо улыбалась и гладила его по волосам. Он был ей тогда безумно благодарен и тогда почти был в неё влюблён.
А сейчас она, Беренис, сидела напротив него и с вежливым равнодушием разглядывала его лицо. И он отчётливо понял: такую Беренис он вовсе не любит. Равнодушную, с как-то даже презрительно скривлёнными губами, абсолютно чужую и холодную он не любит. Все эти годы он был влюблён в выдуманный образ. И теперь, когда образ рассыпался в прах, кажущаяся опора исчезла, ничто его уже не поддерживало.
И лишь Патриция, любящая Патриция, принимающая его любого. Мир треснул, не оставив после себя ничего, даже руины. Новый мир, неприглядный, но необходимый, вдруг открылся ему. Он вдруг с облегчением понял, что жизнь не закончилась, а почему-то лишь только запоздало началась.
В Париже очень хорошо, не так ли? - улыбнулся он, откидываясь на спинку стула.
- Только холодно, - улыбнулась она. Почти инстинктивно ощутилось облегчение. Напряжение вдруг спало, ожидание закончилось.
Было уже нечего ожидать.
- Это вполне исправимо.
Он улыбнулся легко и непринуждённо, и с изумлением она узнала почти прежнего Эдварда. В этой улыбке она вдруг ощутила то невольное понимание, которое сквозило в нём всегда. Давно, очень давно, в другой реальности.
Жизнь раскололась на «до» и «после».
Колокольчик звякнул, извещая о прибытии нового гостя. Она медленно отпила из чашки и тряхнула головой, отводя непослушную прядь.
- Вы вчера хорошо отметили?
И в этом больше не было какого-то умысла. Он пожал плечами.
- Я жутко устал, и мы с Патрицией ушли наверх.
- И всё же жаль, что ты не сделался солистом. Не поверю, что в  Америке не дали возможности тебе сделать сольную карьеру.
- Дали. А толку? Не люблю Америку — потому и вернулся. Глупо вышло, правда?
Это была всего лишь детская влюблённость, не имеющая определённого конца и изначально обречённая на неудачу. И уже не было горечи, уже не было страданий и страсти. Границы мира расширились.
- Почему не любишь?
- Искусственно. Абсолютно всё искусственно, - отчеканил он. Он улыбнулась в ответ, узнавая в нём всё прежнего несколько капризного Эдварда. Он прищурил глаза и улыбнулся.
- Я вижу, ты тоже не стала солисткой.
- Ну да. И ты можешь полностью поверить Луи — всё так и было. Вот это было действительно глупо — так неудачно упасть с лестницы в канун экзаменов.
Он понял: всё это время боль ей причинял вовсе не их разрыв — глупый и детский даже -  а разрыв с музыкой. Что он по сравнению с той стихией, которая нашла отражение в ней.
И всё же она была очаровательна. Очаровательна в своём спокойствии, размеренности. Однако холодности в этот момент, что она сейчас, не было.
- Я был удивлён, что встретил тебя в Париже.
- Я тоже, - кивнула она,-  Спонтанно так. Просто взяли и решили поехать в Париж на день.
«Знакомый?»
Она улыбнулась краями губ и качнула головой.
- Мы знакомы давно. Он хороший.
- Американец, - пропел флейтист.
- Не любишь?
- Я уже объяснил, - пожал он плечами.
- Глупо мерить всех под одну мерку. Он немец.
- Среда влияет.
- Значит, повлияла и на тебя?
Он вздрогнул, неопределённо улыбнулся.
- И всё же, я так считаю. Он слишком любит женщин, чтобы принадлежать долгое время одной. Он слишком обаятелен и красив для них, чтобы его могли не замечать. Он богат. И он любит производить впечатление.
- Ты наблюдателен, - тихо улыбнулась она.
- Продолжать?
- Не стоит.
- Эдвард, мы можем опоздать.
Она не заметила, как в проёме появился тот самый добрый малый, так приглашавший её в Гамбург. Джон махнул рукой и улыбнулся, здороваясь с Беренис. Она ответила улыбкой.
- Иду, - обернувшись, отозвался Поль.
- Тебе пора.
Он расправил плечи, смёл с плеча невидимую пылинку и растянул губы в улыбке.
- Ты сегодня уезжаешь, мы не увидимся. А терять на шесть лет тебя мне как-то не хочется.
Он протянул ей две визитки, встал, подошёл к ней, поднявшейся навстречу, и осторожно приобнял. Ничего не шелохнулось внутри. Ни у неё, ни у него. Взгляды встретились, но уже ничего не выражали.
- До встречи, - одними губами произнёс он, целуя в щёку. На миг её обдало его горячим дыханием, а потом снова холод окутал всё её существо. Он скрылся, а она снова опустилась на стул, отпивая уже порядком остывший кофе. Она провожала взглядом его удаляющуюся фигуру и думала над его словами. Эти несколько фраз назойливо крутились в голове и мешали сосредоточиться. И она знала: Эдвард прав. Но верить этому...
Как многие, она думала, что станет для него той единственной, что будет рядом всегда. Как многие, она думала, что рядом с ней он изменится. Как многие, поверив однажды, она поверила ему навсегда. Почти навсегда, но это ведь не важно?
Фонари медленно умирали под первыми лучами солнечного света, город сонно зашевелился, словно только пробудившийся ото сна гигант. Колокольчик снова звякнул и примолк, а она всё так же не могла согреться в этом пропитанном кофе и людскими мечтаниями ресторане.
Она снова поплотнее запахнула полы кардигана в тщетной попытке согреться, снова зябко повела плечами, оглядывая полупустой зал, снова взглянула на улицу. И сердце ёкнуло.
- Доброе утро.
Чья-то рука легла ей на плечо. Она слишком резко, пожалуй, обернулась, доверчиво поднимая лицо. И вдруг стало тепло. То ли от его руки, то ли от улыбки, то ли ещё от чего-то...
- Том.

Они вылетели из Парижа спустя три часа. Короткий перелёт прошёл почти незаметно, окутанный каким-то незримым присутствием трепещущего счастья. Беренис с усилием вскоре загнала мысли о словах Эдварда в угол сознания и почти забыла о них, отдавшись чувствам без остатка. Забытая реальность билась в иллюминаторы, задыхаясь от недостатка воздуха. Призрачное, хрупкое, слишком ещё неуверенное счастье неторопливо расправляло крылья, пытаясь, словно птенец, пуститься в первый полёт, прекрасный и незабываемый по своей сути и действиям. Слишком врезающийся в сознание, чтобы откинуть его на второй план, разглядывая окружающий мир.
Его глаза, лучистые и теперь какие-то притягатлельно-понимающие, были слишком близко, губы, говорившие что-то с почти юношеским пылом, были совсем близком. Сильные руки, трепетно касались горячей кожи. И она почти забывала дышать, трепетно держа в руках столь зыбкую мечту. Слишком хорошо, чтобы это продержалось долго. И пока это длилось, она дышала другим воздухом, видела другой мир, слышала других звуки, ощущала другие чувства, верила другим словам. И пока это было, жила другая жизнь, слишком призрачная и слишком беззащитная.
В аэропорту их ждало такси. Всё тот же неприметный парнишка-водитель отработанным движением руки выкинул сигарету и вскочил, едва их завидев. И вдруг в его движении, почти неосознанно и автоматизированном, она увидела столько неоправданной лести и какого-то почти унижения, что она едва сдержалась, чтобы не попросить Томаса, казалось, ничего не замечающего, заказать другое такси.
Парнишка был непростительно назойливым и вечно старался завести ничего не значащий разговор. Ему казалось, что он вполне в состоянии завести знакомство с такими людьми, как они. И Томаса это невероятно выводило из себя. И дело было не совсем в том, что водитель явно не принадлежал тому кругу, где вертелся он. Что-то в каждом слове и движении невероятно отталкивало Томаса от него. И потому он пресекал разговор на корню вежливо, но настойчиво. Впрочем, парня это не останавливало, и он настырно пытался снова и снова завести разговор.
Когда водитель вдруг присмирел и замолчал, Томас как-то облегчённо повернулся к Беренис, молчаливо сидевшей рядом. Губы шевельнулись в невольном порыве, но он ничего не произнёс, насмешливо и многозначительно покосившегося на хмурого водителя. Она улыбнулась уголками губ и кивнула, вглядываясь в его глаза. Он опустил взгляд и широко улыбнулся, поворачиваясь корпусом к ней. И снова та улыбка, которую она невольно отметила ещё давно. Только сейчас, она знала, эта искренность, вдруг пробудившаяся где-то внутри обоих, предназначалась именно ей и никому другому.
Ресницы дрогнули, и он стремительно поднял взгляд, сжимая её руку в своей.
Водитель снова что-то произнёс, и Томас раздражённо и почти враждебно обернулся, почти резко и грубо оборвав разговор. Взгляды парнишки и мужчины пересеклись в зеркале заднего вида, и парнишка вдруг замолк, не договорив фразы. Замолчал, отчего-то смутился и отвёл взгляд, не в силах выдержать взгляда Томаса. Беренис поджала губы, равнодушно наблюдая за парнишкой. Медленно перевела взгляд за окно, а потом — на Томаса, уже снова обернувшегося к ней. Почти виноватая улыбка тронула губы. Он крепче сжал её пальцы в своей руке, притягивая другой рукой к себе.
Машина притормозила и водитель, долго мявшись, известил их о том, что они на месте. Беренис неторопливо перевела взгляд с его лица за окно и удовлетворением увидела знакомый дом, припорошенный и какой-то даже нахохлившийся, будто живой. Он улыбнулась и открыла дверь, предупреждая Томаса выскочившего почти тут же, как парнишка робко известил их о приезде. Нетерпеливый, порывистый, стремительный, он почти по-мальчишески тряхнул головой и протянул руку. Она улыбнулась, отчего-то вспомнив их первый не слишком удачный танец.
За всю дорогу от аэродрома до квартиры он не произнёс ни слова, оберегая что-то незримое.
Она распахнула двери, вглядываясь в каждый миллиметр изученный квартиры уже другими глазами. Он остался внизу, расплачиваясь с парнишкой и перетаскивая чемоданы.
Она смотрела на эти стены и внутри себя их не узнавала. Лишь картины Маттео всё ещё находили отголоски в её сердце и её несколько изменённом мире. Но мире прежнем. И потому уже спустя несколько минут она с прежней беспечностью хлопотала на кухне.
Она на секунду остановилась у окна. Взгляд случайно скользнул вниз, и она на несколько мгновений застыла. Томас, небрежно проводя рукой по немного спутанным припорошенным снегом волосам, что-то отвечал парнишке. Смелые тонкие черты, серое пальто, запахнутое с какой-то непередаваемой небрежностью. Он, почувствовав взгляд, обернулся и улыбнулся, казалось, лишь глазами. Торопливо обернулся к парнишке, с нетерпением вежливо прерывая начатый было водителем разговор. Она улыбнулась и принялась вновь приготавливать завтрак.
Захлопнулась дверь, занавески дрогнули. Она обернулась и замерла около стола.
Он стоял напротив, облокотившись плечом о косяк двери. Щурился от почти слепящего зимнего солнца и улыбался уже совершенно другой улыбкой, смотря прямо в глаза. Она силилась выйти из оцепенения, но ничего не выходило. Она смогла лишь тихо улыбнуться и склонить голову на бок, но взгляд отвести не смогла.
Это было ещё вчера, да. Она отчётливо помнила, как сбивалось дыхание, едва она понимала, что он скоро придёт. Она отчётливо помнила, с какой лёгкостью говорила с ним, абсолютно не задумываясь о темах. И вчера он был почти тот же. Почти.
Ей казалось, что прошло невероятно много времени, прежде чем усилием воли она медленно села на стул, по-прежнему не отрывая взгляда от его глаз.
За окном кто-то вскрикнул, донёсся смех, откуда-то взявшийся детский плач и причитания. Звуки вдруг обострились, прорезая пространство, холодные руки нервно вцепились в край столешницы.
Вчера она говорила что-то об ошибках. Ещё вчера всё было кристально ясно. Ещё вчера она была полностью уверена, что у них абсолютно разные пути. И что, едва стоит ему исчезнуть, она о нём позабудет, заставить забыть себя, если иначе не получится. Для него, реального, осязаемого, в её жизни места не было.
Это было вчера.
Он отошёл от стены и сделал несколько шагов навстречу. Она снова нервно вскочила на ноги. Он улыбнулся ещё шире.
И вдруг оцепенение ушло, она встрепенулась и стремительно подбежала к плите, заводя разговор о погоде. Он передёрнул плечами, будто от холода, поправил галстук и осторожно присел на стул. Сощурился, вглядываясь в её профиль, улыбнулся. Все её слова, сказанные лишь для того, чтобы заполнить тишину, растворялись в ней, не получая ответа.
Ему было почти сказочно хорошо. Особенно, когда он заставлял себя не думать об отъезде. Остальное были незначительные мелочи. Что-то спокойно разливалось по телу, заполняя собой каждую клетку. Беспокойство куда-то испарилось, исчезло, пропало.
Она присела напротив, придвигая к нему чашку с кофе.
- Ну, что с тобой? Молчишь.
Он неопределённо качнул головой.
- Ты бываешь такая смешная, Беви, - мягко отозвался он, пряча шальную улыбку за чашкой кофе, - Совсем как ребёнок.
Она вопросительно подняла брови, не поднимая глаз на него и продолжая вертеть в руках чашку. Задумчиво провела большим пальцем по кромке и устало выдохнула.
- Вот как? - улыбнулась она, - А что в этом плохого?
- Ничего.
Она наклонила голову на бок, немного хмурясь. Ей вспоминался их вчерашний разговор здесь же, на кухне. Отчего-то фразы вчерашнего утра назойливо крутились в голове, мешая сосредоточиться на его словах. Она тряхнула головой и отвела взгляд в сторону. Растерянно провела рукой по столешнице, лихорадочно ища сахар, но, не найдя, вновь вскочила, подскочила к шкафчику, с удивлением не обнаружила сахарницу и там и резко обернулась.
- Что-то ищешь? - ласково спросил он. Она быстро взглянула на него и присела на стул.
- Сахарницу потеряла, - тихо произнесла она. Уголки его губ дёрнулись, но он поспешил скрыть лицо снова за чашкой кофе. Ему было забавно наблюдать за ней. Он не понимал и одновременно понимал её поведение. И ему было даже интересно, когда всё это кончится, и она перестанет лихорадочно искать преграды между ними. Право, ему это было как-то странно. Растерянная, застигнутая врасплох его немым признанием, она казалось совершенно беззащитной, в одночасье потеряв всё своё хвалёное равнодушие. Она тщетно старалась надеть всё прежнюю маску, но теперь ей что-то постоянно мешало играть прежнюю роль перед ним. Прежние принципы шли вразрез со всем тем, что сейчас происходило и буквально звенело в воздухе.
Она ещё металась, то притихая, то срываясь с места, говорила по-прежнему с непоколебимым спокойствием, но очень тихо и почти не смотрела на него, думая, казалось, совершенно о постороннем. Он настойчиво говорил в надежде достучаться до её сознания, шутил и улыбался, поглядывая на часы. Время уходило вникуда, а она всё продолжала метаться. До отлёта ещё четыре часа. Слишком мало, слишком.
Едва они допили кофе, она нервно вскочила, схватив чашки. Молча подошла к раковине. Он тоже молчал, выжидательно смотря на неё. Медленно встал, быстро подошёл к ней и обнял за плечи, зарываясь лицом в волосы. Она вздрогнула и осторожно выключила воду. Больше ничего не нарушало тишины.
Вода лилась с почти оглушительным плесокм, а молчание, нагнетаемое, тяжёлое, было непонятно ни ей, ни ему. Оба ждали первого шага от другого, и оба боялись первым повернуться и сделать этот первый шаг.
Очарование Парижа исчезло, оставив лишь приторный привкус. Она с тревогой думала о будущем, отчего-то ускользавшем от неё. Если ещё вчера всё было расписано до мельчайшей подробности, то сейчас налаженная система вдруг дала сбой. И это её почему-то пугало. Жизнь, бьющаяся в окно солнечным светом, казалась если не чужой, то пока непонятной. Сознание тщетно пыталось перестроиться на новый лад. И пока не выходило, порождая лишь это незнакомое молчание и эту неопределённость. Он тоже ждал...
Как можно медленнее вытерев руки, она повернулась к нему и поджала губы в нерешительности. Неопределённо кивнула будто не ему и вышла из кухни. Растерянный, непонимающий, напряжённый и почти напуганный её поведением, он последовал за ней.
На этот раз он внимательно всматривался в каждую дверь, пытаясь понять ему ещё незнакомый её мир. В той комнате, куда он по ошибке не попал вчера, её не оказалось. С досадой поджав губы, он захлопнул дверь, выхватив из интерьера лишь заваленный бумагами стол, бесконечные стеллажи с какими-то пособиями, верно, по программированию и несколько ноутбуков в разных концах комнаты. Столь непохожий мир, теснившийся рядом с этим, вдруг дохнул на него чем-то знакомым, понятным, своим.
Она стояла у стеллажей, задумчиво рассматривая корки книг. И вдруг внутри него вспыхнула незнакомая, тягуча нежность, заполнявшая внутри всё. Краски вдруг стали ярче, звуки чётче, а сердце, пропустив удар, зашлось с новой силой.
Он остановился за ней, приобнимая за плечи и принимаясь тоже разглядывать стеллажи. Отчего-то то неспокойствие, что сквозило ещё на кухне, пропало, уступив месту почти умиротворению.
Где-то в глубине квартиры часы мерно пробили семь вечера. Он прикрыл глаза. Ещё четыре часа до отлёта. Четыре...
- Ну, что ты? - ласково произнёс он, крепче сжимая её плечи. Она задумчиво повернула голову и коснулась щекой его руки.
- Ты не любишь читать, верно? - с лёгкой улыбкой произнесла она. Он, изумлённый её словами, не сразу ответил.
- Не всегда.
- А я хочу, чтобы ты прочитал.
Голос отчего-то сделался весёлым и почти озорным. Или ему казалось под действием криков и смеха за окном. Здесь было лучше, лучше...
- Прочитал вот это, - спокойно продолжала она, беря с полок книгу в тяжёлом переплёте с заголовком простым шрифтом «Т.Драйзер».
Ему вспомнилось, как вчера она спрашивала его о том, читал ли он Драйзера. Он, кажется, ответил, что не читал. Он его и вправду никогда не читал.
Она развернулась к нему, улыбаясь и кладя руки с книгой ему на грудь, будто отгораживаясь. Но теперь в этом движении не было стремление отстраниться в той ясности, что раньше пронизывало воздух. Он с улыбкой отвёл её руки с книгой, кладя её на стол. Она растерянно улыбнулась, застыв и вопросительно вглядываясь в его глаза.
- Ты смешная, - одними губами произнёс он. Она недоверчиво шевельнула губами и вдруг засмеялась. Поднялась на цыпочки и серьёзно взглянула на него. Он был непростительно высоким, и это было ей даже как-то забавно.
Пальцы пробежались по его глазам и бровям, застыв на переносице.
- Мы оба смешные.
Она трепетно коснулась губами его губ, задержалась на секунду, застывая в его крепких объятиях, а потом отстранилась, прячась от его губ на его груди.
- Что это за книга? - решил перевести тему Томас, беря в руки книгу и разглядывая обложку.
- «Гений».
Он машинально кивнул, открывая книгу на какой-то странице ближе к концу. Взгляд на автомате вдруг выхватил:
«И так они разошлись, чтобы больше не встречаться, - и оба жаждали любви, оба отвергали ее, оба схоронили глубоко в сердце призрак утраченной красоты.»
По спине прошла холодная дрожь, он на секунду застыл, потом мотнул головой и опустил взгляд. Ему всё казалось, что это неслучайно.
Он ни во что не верил. Так было, есть и будет. В его понимании всё было проходящим: красота, чувства, искусство и даже религия. Пройдут годы, века и религия потеряет власть над людьми, а следом и своё для них значение.
Однако что-то почти мистическое витало в воздухе.
Ему казалось. Просто казалось.
- О жизни художника, - кратко отозвалась она, - променявшем своё творчество на деньги.
Он вздрогнул, поднимая взгляд. Внимательно вгляделся в её лицо, крепче сжал её руки.
Он почти понял подтекст, почти понял значение, почти прикоснулся к нетронутому, почти...
Она улыбнулась ничего не значащей улыбке и вновь припала губами к его губам, пытаясь заставить его забыть о всех словах. Он, может, поймёт всё. Но позже.

*Юджин Витла, художник. Главный герой романа "Гений" Т.Драйзера.

Отредактировано Тиа (2010-05-18 09:51:52)

Lina_Micaelis,
Спасибо, Лина.
Странно, я вчера выкладывала два куска...

Она резко закрыла книгу, тревожно оглядывая комнату, слишком ярко освещённую комнату.
Отчего-то она включила все лампы в кабинете.
Темнота начинала её пугать только своей сущностью, своим присутствием. Начала пугать уже давно, но понимание этого пришло именно сейчас, в эту ночь, проведённую без сна в пустом, неестественно ярко освещённом кабинете. 
Именно сегодня вдруг стала невыносима тишина. Она именно потому и включила ещё в полночь магнитофон почти на максимальную громкость, чего раньше никогда не было.
И она с благоговейным ужасом это поняла. Этой ночью, проведённой в томительном ожидании...

Чего?

Эта музыка, неестественно громкая, почти успокаивала её.
Она думала, что кто-то рядом обязательно есть. Что нет этого проклятого, вдруг так ненавистного одиночества, которое она раньше так любила...
Она стала бояться темноты — в черноте ночей ей всё представлялось его лицо, его улыбка, его глаза. И она спешила скорее заснуть, что выходило с каждым разом всё сложнее.

Но даже во снах был он.

Она стала бояться тишины — она стала для неё невыносима, ибо в ней ей то и дело слышался его голос и его смех.
Она почти с паническим ужасом осознавала и отодвигала момент этого осознания, как могла.
Сегодня ночью она было даже собралась читать книгу, первую попавшуюся под руку. Но даже Достоевский не смог увлечь её настолько, чтобы она смогла забыть о нём.
Мысли неуклонно возвращались к этому человеку, которого за одно это она почти ненавидела. Именно он разрушил всю её долго устанавливаемую систему, именно он нарушил её покой.
Музыка неестественно сильно била по ушам, в глаза бил слишком яркий свет, книга безжизненно лежала на столе рядом с чашкой кофе. Кофе уже давно остыл. Она просто забыла о нём.
Она снова тревожно заозиралась, будто боясь кого-то обнаружить.
В последнее время она стала слишком много бояться, пусть это чувство она упорно и упрямо отрицала, считая это почти составляющей малодушия. Начитавшись в детстве книг, где большей частью описывались сильные, ничего не боящиеся, благородные люди, она навсегда поверила, что быть такой и надо. Впрочем, эта вера не переходила в слепое подражание, и инстинкт самосохранения ещё присутствовал в ней, однако, если она и боялась чего-то, то всячески это отрицала в первую очередь перед самой собой. Ей нравилось это.
И теперь она боялась его — той нерушимой причины её почти нервной болезни, вдруг обнаружившейся в последнее время. Это началось не день назад, не месяц — много раньше.
Она искренне надеялась, что он рано или поздно исчезнет. Получит свои уроки и исчезнет. И всё пойдёт своим чередом.
И с каждым днём она понимала, что ничего не выйдет...
Она больше боялась не его, не его некоторой замкнутости, некоторой жёсткости и прямоты, переходящей в резкость. Она боялась его романов, как однажды упомянула Мари в их первом о нём разговоре. Она панически боялась оказаться одной из многих.
И теперь, после Новогодней ночи, после слов Эдварда, после его отъезда тревога разрослась до ужасающих размеров.
Бессонная ночь, проведённая в кабинете, показалась бесконечной. В книгу она так и не вникла и уже вот в двадцатый раз, по крайней мере, отодвигала её в сторону и болезненно вглядывалась в непроглядную черноту за окном.
Руки дрогнули, она нервно подскочила, бросилась к телефону, дрогнувшей рукой сдёрнула с рычага трубку и застыла. Она никак не могла решиться позвонить ему самой, первой. Что-то останавливало каждый раз, как она подбегала к телефону.
Руки вновь опустились, она отвернулась от телефона и задумчиво стала разглядывать разбросанные на синтезаторе ноты. Отчего-то в глаза бросился заголовок «Чайковский. Времена года». Губы тронула почти ядовитая усмешка, и она снова отвернулась и от синтезатора, снова подскакивая к вдруг ожившему телефону. Музыку она уже почти не замечала...
- Да? Том?
Она тут же пожалела о сказанном и с силой закусила губу. Даже если и Томас, даже если и он прилетел вдруг раньше положенного, то это было неосторожно, импульсивно, слишком энергически.
- Том? - искренне удивились на другом конце провода. Приятный, низкий, с хрипотцой голос тут же отрезвил её окончательно. Сил хватило только на изумлённое.
- Папа?
Мужчина усмехнулся, помолчал чуть, видимо, лучше обдумывая ситуацию.
- Вижу, ты ждала не меня, - весело откликнулся он. Беренис улыбнулась. Разговоры с отцом всегда успокаивали её и действовали как-то странно. Она безоглядно любила своего строгого, доброго отца.
- Нет, что ты! - поспешила она отказаться, - Просто я не ожидала, что ты позвонишь так рано...
- Раз Тому можно, так и я решил позвонить с утра.
Беренис даже представила, как её отец тепло улыбнулся. Последний раз в Берне она была полтора года назад. А отец приезжал каждые полгода вместе с матерью, которая каждый раз говорила, что её дочь непозволительно бледна, ведёт жуткий образ жизни и нисколько себя не бережёт. Её мама, уже давно мечтавшая если уж не о внуках, то хотя бы о зяте, с неудовольствием замечала, что Беренис о мужчинах высказывается холодно и абсолютно равнодушно. Надежды матери на сроднение с Торгельвельдами потерпело крах, и теперь она каждый раз читала нотации по этому поводу. Беренис никогда их не слушала, но горячо любила немного глуповатую, но добрую и искреннюю мать.
- Тебе можно всегда.
- Мистер Том пользуется теми же привилегиями?
Она фыркнула, скрывая шальную улыбку. Однако взгляд по-прежнемуо оставался настороженным и напряжённым.
- Конечно же нет, - заверила его девушка. Но голос, кажется, не был столь убедительным. И, видимо, отец это заметил, ибо тут же переменил тему. К большому облегчению Беренис, отец не стал разворачивать тему «мистера Тома». Беренис сама чувствовала, что не знала бы точных ответов на все вопросы отца.
Её отец, Франц Шрёдер, был экономистом до мозга костей. Отдав всю свою жизнь служению деньгам и банку, он был безумно влюблён в свою работу. С самого её детства он мечтал видеть её экономистом тоже, приёмницей его самого, потому выбор дочери пойти в музыкальное училище он вопринял без радости и даже пытался противиться подобной «глупой детской затее». Однако всё вышло для него вполне неплохо. Профессия программиста и специалиста мультимедийных технологий его сильно не радовала, но это было куда лучше сомнительной специальности скрипачки  или, что хуже, забитого преподавателя в какой-нгибудь детской музыкальной школе, где дети яро ненавидят всё, что хоть как-то связано с определением «классическая музыка».
Сейчас он работал всё в том же банке в Берне и исправно, почти каждый день звонил дочери, в тайне надеясь услышать от неё хоть о каких-нибудь новостях. Однако Беренис больше молчала, что стало в последнее время очень заботить мистера Шрёдера.
- Ты вчера не брала трубку. И позавчера тоже, - строго произнёс он, - Что это за сообщение о поздравлении в канун праздника?
Беренис даже растерялась от подобного вопроса. Нет, конечно, она знала, что отец рано или поздно их задаст, и даже придумала ответы. Однако сейчас всё заученное и продуманное окончательно и навсегда забылось.
- Я звонила и... Никто не взял трубку. Оттого и сообщение. А вчера, видимо, разрядился. Я не получала сообщений о пропущенных вызовах...
Она просто забыла о телефоне, сиротливо оставленном в квартире на кухне. Она была настолько поглощена мыслями о Томасе, что едва не забыла обо всём на свете.
- Как вы провели праздник? - поспешила задать она вопрос, осторожно нащупывая почву разговора. Ей было любопытна тема сегодняшнего их разговора. Обычно она сводилась к экономическим и политическим положениям в странах.
- Замечательно, - усмехнулся отец, - Тишина, музыка, ёлка и шампанское.
Она вздрогнула. Её отец, несмотря на свои сорок семь леть упрямо оставался во многом мальчишкой. Прошлое Рождество они с её мамой провели в Альпах, где с упоением катались по сколнам гор, в позапрошлое — ему вздумалось поехать аж в Африку. В этом ему взбрело в голову устроить романтический ужин на двоих.
Но, боже, как это похоже на описание их с Томасом вечера.
- Даже не хочу спрашивать, что делала ты. Книги-скрипка-компьютер.
- Отчего же — совсем нет. Я была в Париже.
Похоже, это даже озадачило отца, и он на время умолк.
- Этой поездке мне благодарить Мистера Тома? - насмешливо отозвался он. И никаких «Беренис, это опасно. Беренис, почему ты не предупредила меня? Беренис, кто он такой?», что бы обязательно сказала слишком эмоциональная мама. Она всегда была несколько консервативна.
- Да, - несмело отозвалась девушка, - Мы были в опере на «Орфей и Эвридика», - спокойно продолжила она.
- Что, музыкант?
- Экономист, папа.
Это явно возвысило в глазах отца «мистера Тома» на несколько пунктов.
- Я его могу знать?
- Если ты слышал о Томасе Каулитце, - улыбнулась она, разглядывая книгу. Руки дрожать уже перестали. Насмешливый голос отца её отчего-то успокаивал. Она не жалела, что говорила ему об этом. Тайн между ними не было никогда. Почти во всём она была папиной дочкой.
Мистер Шрёдер многозначительно усмехнулся и, кажется, остался доволен ответом. Настолько доволен, что далее распрашивать не решился, оставив дочери самой выбирать и самой всё решать. В отличие от жены, он склонялся к мысли, что их дочь уже давно не ребёнок и способна жить вполне самостоятельно.
Через десять минут она положила трубку на рычаг и вновь отвернулась от телефона. Напряжённость и тревога снова возвращались и отвоёвывали прежние территории.
А вдруг он звонил в эти пятнадцать минут? Вдруг...
Дверь резко распахнулась, и в кабинет размашистым и широким шагом вошёл Кинрой. Переступил порог и застыл, удивлённо смотря на девушку широко распахнутыми чёрными глазами. Помедлил немного, видимо, сомневаясь в своих зрительных способностях, осторожно запер дверь и снова обернулся к ней.
Она машинально бросила взгляд на часы. Для Кинроя было ещё слишком рано — всего восемь часов. Кинрой был отчего-то очень бледен, взволнован, хотя отчаянно пытался скрыть своё состояние за приклеенной растерянной улыбкой.
- Я вчера четыре раза заходил к тебе, - тихо произнёс он, медленно приближаясь к своему месту напротив. Она широко распахнула глаза, резко вспомнив, что Кинрой обещал зайти вчера с фотографиями. И она обещала, что будет дома...
Она забыла и это. Проклятый «мистер Том».
- Я вчера была дома только вечером, - тихо отозвалась она. Его губы дрогнули, он быстро взглянул на неё, чему-то усмехнулся и пожал плечами, отворачиваясь к кофеварке.
- Кофе будешь? - буднично произнёс он, избегая её пристального взгляда.
Она овтетила не сразу.
- Не откажусь.
Он снова чему-то усмехнулся и передёрнул плечами. Отчего-то в этом ярком неестественном свете его бледность особенно бросалась в глаза.
- Привычка врубать свет и музыку на полную мощность заразительна, - отметил он, туша половину лампочек. Она виновато опустила взгляд и опустилась в своё кресло. Отчего-то перед Кинроем стало неловко.
- Как Париж? - как бы между прочим спросил он. Она вздрогунла и испуганно подянла на него взгляд.
- Откуда ты знаешь?
- Билл говорил, что мистер Томас Каулитц на день уезжает в Париж, - он прямо взглянул ей в глаза, - Надеюсь, Новогодняя ночь прошла хорошо.
Она растерянно подалась вперёд, широко раскрывая глаза.
Значит, знает. Всё знает.
Она не ответила и отвела напряжённый взгляд.
- Надеюсь, что хорошо,-  зачем-то рассеяно повторил он, подходя к её столу и останавливаясь напротив. Неестественно высокий и худой, он был ей трогательно мил.
Но он всё, всё знает.
- Да мне, в сущности, всё равно, - наконец произнёс он, - Точнее, не всё равно... - торопливо прибавил парень, - Главное, чтобы он тебе нравился.
- Значит, тебе он не нравится? - зачем-то зацепилась она за его слова.
Он помолчал, а потом отрицательно помотал головой.
- Не нравится ещё с мая.
- Отчего же?
- Просто так.
Конечно, это было не просто так. Но причину она найти не могла и боялась. Губы дрогнули, она подняла на него взгляд. Он рассеянно улыбнулся, достал из сумки пакет и положил перед ней на стол.
- Здесь фотографии с вечера, - тихо произнёс он. Сказал, развернулся и вышел. Она растерянно проводила его взглядом и распечатала конверт. Из папки вдруг выпала самая первая фотография, и она вздрогнула.
Она, со скрипкой в руках, стояла на сцене уже после выступления. Внизу, перед сценой был туман, которого она отчего-то в тот вечер не заметила.
А в тумане отчего-то слишком чётко, напротив неё, стоял он и аплодировал стоя. Она смотрела в его глаза. Он — в её. Тот единственный момент их пересечения, первого, открытого пересечения после разлуки, был чётко изображён на случайном снимке Кинроя.
И в своём взгляде ей вдруг с ужасом почудилось невыраженное, стремящееся куда-то чувство, устремлённое на него, стоящего в тумане напротив.
Сердце бешено заколотилось, она  отложила фотографию в сторону, не решаясь взглянуть на следующую.
Кинрой знал всё. Уже тогда знал всё наперёд. Слишком ясно всё было.
Она снова тревожно оглядела кабинет и закрыла руками лицо.

Отредактировано Тиа (2010-05-22 07:53:48)

Он бесшумно вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
- Уснула, - радостно улыбнулся он на вопросительный взгляд застывшего в коридоре Билла.
- Ты останешься? - спросил Билл, - Нам очень нужно уезжать завтра утром.
Праздники неумолимо подбирались к своему завершению. У Билла был концерт через два дня в Чикаго...
- Я останусь с ней, - просто отозвался Томас, спокойно смотря в глаза брату, - ноутбук и телефон у меня, связь со мной остаётся. Я думаю здесь какое-то время поработать. Это ничего...
Билл легко улыбнулся.
- Она бредит. И всё говорит о тебе. Её мысли заняты тобой, Том. Что ты с ней делаешь?
Томас опустил взгляд, сдерживая счастливую улыбку.
Она думает о нём. Её мысли — он. Она о нём говорит. Её слова — он.
Разве это не замечательно?
- Я? - он резко поднял взгляд на брата, - Ничего. Она... Она замечательная, Билл. Она... Нужна мне, Билл. Это всё, что ты хотел услышать?
Отголоски резкости проскользнули в голосе. Билл как-то почти удивлённо взглянул на него. Что думал он в этот момент? Билл виновато улыбнулся, будто за что-то извиняясь, и вдруг широко улыбнулся.
- Это хорошо, Том.
Он повёл плечом, обошёл брата и вышел на кухню, где суетилась Клаудия.
- Мы уезжаем завтра рано утром, Том. Тебе уже Билл сказал? - скороговоркой произнесла Клаудия, вытаскивая из холодильника фрукты, - Потому через час нам придётся уехать и...
- Я останусь, - мягко отозвался Томас, садясь за стол. Молча взял в руки чашку с уже остывшим кофе, отпил, всматриваясь в беспроглядное тяжёлое серое небо.
«Недуг твой оставит тебя. И самые печали станут радостями»
Он улыбнулся и опустил взгляд. Теперь он верил книге. Хотел верить книге.
На столе лежала забытые фотографии. Он заинтересованно придвинул их к себе.
Её концерт, тот самый праздник, запечатлённый так необычно и так неожиданно.
Они оба, застывшие в свете немигающего жёлтого фонаря, где кружится беспрестанно снег. Две припорошенные снегом фигуры. И в её глазах ожидание и ещё что-то такое, очень похожее на благодарность, что он тогда не заметил...
- Кто делал эти фотографи?
Клаудия резко обернулась. Бросила взгляд на фотографии и нахмурилась отчего-то.
- Кинрой.
Как странно, что его здесь нет, подумалось вдруг Томасу. Ему казалось, что он должен был с ним здесь столкнуться.
- Он уволился в тот день.
Томас стремительно поднял голову.
А может... У лихорадки другие причины?
И ещё точнее: какие на самом деле причины лихорадки?
Он помнил, что Клаудия обронила, что это не инфекционное, а нервное. Что так могло подкосить вечно сдержанную и почти равнодушную почти ко всему Беренис?
Томас что-то об этом слышал. Ещё в детстве, когда отец вдруг заинтересовался психологическим портретом своего старшего сына. Тогда отец что-то говорил про излишнюю замкнутость и нелюдимость, как он считал, Томаса. Широкими мазками профессионального программиста, специализируещегося в то время на web-дизайне, он рисовал возможный исход подобного поведения. Одним из таких исходов был нервный срыв и лихорадка. Впрочем...
Томас до такого состояния ещё не дожил. Наверное, его спасла в своё время Каролина, где-то в перспективе маячащий брат и картины. Картины и классическая музыка были страстью молодого человека. Впрочем, сейчас мало что поменялось. И в свои 28 лет он всё так же восторгался картинами Верещагина и Бугро, так же любил Берлиоза и Гершвина...
Он вдруг усмехнулся. Верещагин и Бугро были любимыми художниками Юджина Витлы.
Что за напасть!
И всё же что было причиной этой лихорадки? Он, Кинрой или что-то постороннее?
«Том!»
Он отпил из чашки ещё и всмотрелся в следующие фотографии. Дант был бы замечательным фотографом.
В руки попалась фотография, изображавшая её и Кинроя. Она улыбалась, по привычке придерживая в руках вечную папку, он осторожно и бережно приобнимал её и спокойно улыбался в объектив камеры.
Они смотрелись рядом замечательно.
Клаудия взглянула на Томаса, потом на фотографию.
- Когда она была сделана? - тихо спросил Томас.
- За пару дней до Нового Года. В тот день, говорят, Кинрой написал заявление. Только до начальства оно что-то подозрительно долго доходило.
- Где Кинрой сейчас?
- В Польше. Он же поляк.
Кинрой замечательно говорил по немецки. И, кажется, вообще мало кто мог предположить, что он не немец.
Разговор был исчерпан. Девушка суетилась у плиты, что-то приготавливая, Томас сидел за столом, рассматривая фотографии. Билла не было на кухне.
Клаудия встала напротив Томаса, кладя перед ним лист, исчпещрённый ровным, хорошо отработанным почерком. Чисто почерк учительницы немецкого и зарубежной литературы.
- Здесь написано обо всём, - тихо произнесла она, - вглядываясь в побледневшее лицо Томаса. Он притянул листок к себе, с интересом рассматривая написанное, - жаропонижающее на чаще одного раза в день, пока температура не собьётся до 38,5. Ей нужно как можно больше пить и покой, Том.
Он усмехнулся. Можно подумать, он станет орать на всю квартиру и врубать музыку на полную мощность.
- Если температура будет держаться выше 39 — а она пока держится — каждое утро — обёртывания и душ. Еда, желательно лёгкая. После обёртывания не закутывай её в сто одеял — ей это повредит. Кажется, всё...
Он мрачно смотрел на листок.
- Спасибо, Клаудия, я...
- Не за что. Мы стали с ней подругами. Да и Биллу она дорога...
Томас вздрогнул и слабо улыбнулся.
- Она замечательная Томас.
Он кивнул и благодарно взглянул на девушку, потратившую почти весь свой отпуск на ухаживание за больной.
- В холодильнике пирог и котлеты. Разогреешь. И... надень маску, Том.
- Это же не инфекционное, - вяло запротивился Томас.
Клаудия поджала губы.
- Спасибо, - машинально повторил Томас. Но маску, протянутой девушкой, не взял.
Клаудия и Билл уехали спустя двадцать минут. Завтра утром у них был самолёт до Нью-Йорка.
Томас проводил взглядом удаляющуюся машину. На секунду застыл у окна, рассматривая безликое серое небо, сморщился, схватил листок и перешёл в комнату.
В комнате было душно и пахло какими-то лекарствами. Он сморщился, подумав о том, что как только она проснётся, он обязательно отправит её в душ и откроет окна.
Она спала беспокойно, изредка хмурясь и метаясь по смятой простыне. Он осторожно сел рядом, поправляя одеяло и сбившиеся подушки. Нежно провёл рукой по горячему взмокшему лбу и щекам. Чему-то улыбнулся.
Книга всё так же лежала у кровати. Он поднял её, нашёл место, на котором остановился, и начал читать вслух. Ему казалось, что так, бессомненно, будет лучше.
«За истёкшую зиму его интерес к Норме Уитнор усилился. Юджина восхищала широта его взглядов и утончённость ума. Он мало встречал людей с таким независимым вкусом, который делал бы для них доступным всё новое и оригинальное в искусстве. Её влекло к выразительному реализму в литературе и тому свежему, непосредственному искусству, представителем которого он считал себя.»
Он замолчал, улыбнулся, вглядываясь в черты лица Беренис. Никогда он так не наблюдал за ней. Пристально, внимательно, будто боясь пропустить какую-то важную черту. Его взгляд всё как-то до этого скользил по лицу, но ни разу не останавливался надолго, боясь её взгляда.
Для него она была прекрасна. Прекрасны тонкие губы, упрямый подбородок, прямой, немного коротковатый нос, небольшие глаза и густые, спокойно изогнутые брови. Во всём он находил странное очарование.
Норма Уитмор. Темноволосая, экспансивная журналистка, почти одержимая искусством и восторгавшаяся им неподдельно. Человек, раскрывший Юджину искусство с новой стороны.
Беренис. Его милая Беренис, давшая понять ему, что такое искусство в её понимании, в его понимании. В их понимании.
Бесконечные параллели, проводимые между строками книг и его жизни вызывали в его душе противоречивые чувства.
Едва не впервые книга стала для него чем-то почти необходимым. Он искал в ней ответы и... почти всегда находил.
Он узнавал почти полностью в Юджине себя. Увлечённый женской красотой и красотой вообще Юджин ему нравился и одновременно отталкивал.
Он сам понимал теперь тяжесть положения Каролины. Жаль ли теперь её ему?
Нет.
И если со своим образом в книге он более или менее определился, то образ Беренис упорно витал в полутонах характеристик всех представленных. Он упорно видел её черты и в Руби Кенни, и в Анджеле Блю, и в Норе Уитнор, и в Кристине Ченнинг — решительно во всех, что его всё больше и больше занимало.
- Том!
Она метнулась, ища руками что-то. Меж бровей легла незнакомая ему морщинка. Он очнулся, взглянул на неё и сжал в руке её руку.
- Я здесь, Беви, здесь...
Часы мелодично пробили девять.
- Том!
Что его ждёт завтра? Что ждёт завтра её?