*исправила. Спасибо*
Мужчины не любят, когда им истерики устраивают. А Каролина их устраивала сполна.
Спасибо, Оксан)

27 декабря 2010. Сан-Франциско. США
- Вы не представляете - у нас выпал снег! Это так здорово!
Губы дрогнули в мимолётной улыбке, он опустил взгляд, усиленно рассматривая конспект. Почему он боится поднять глаза?
Они всё ещё говорили на "вы", но уже значительно свободнее и дружелюбнее, чем когда-то, в мае. Вечность назад, казалось бы. И всё так же слишком официально здоровались. Она отправляла ему всевозможные партитуры, которые он разучивал ночами, он говорил ей о финансах, о картинах, выставках, фотографах... Впрочем, о финансах почти не заикался - он знал, что это ей было совершенно не интересно.
Их разговоры можно было бы назвать упоительными. Обоюдно упоительными. Она любила слушать его неспешный рассказ, он с увлечением вслушивался её голос, когда она что-то ему объясняла или говорила о каком-то композиторе. Единственная ниша в музыке, которую он мог поддержать с лёгкостью - была музыкальная литература. Они могли часами обсуждать оперы, балеты, симфонии, композиторов, великих скрипачей, пианистов, гитаристов и прочее, что приходило в голову на эту тему. Правда, и здесь он не всегда её полностью понимал - едва разговор заходил об устройстве инструментов и технике игры - он начинал теряться. Правда, не долго. Спустя несколько месяцев он освоился и вполне мог отличить тромбон от тубы или альт от скрипки. Но в итальянских названиях всё равно путался. Но он уже не терялся в музыкальных терминах и уже худо-бедно мог сыграть какой-нибудь романс и подавал радужные надежды в скором времени приняться за серьёзные взрослые вещи. По сути, он уже с месяц бился над Чайковским, стремясь как-нибудь сделать ей сюрприз. Она об этом не знала.
За эти месяцы он усердно начал работать над циклом "Времена года". Кажется, даже уже Маргарита успела выучить его наизусть.
А он сидел ночами в кабинете, включал запись и пытался что-то играть. Особенно ему понравился апрель и июнь. "Подснежник" и "Баркаролла". Первое неразрывно связывалось у него с беренис - отчего, он и сам не понимал. Второе- с Венецией и опять же с Беренис.
Его мечты незаметно рушились с завидной скоростью. Поначалу надежда, что "всё это, конечно же, пройдёт" стала казаться не такой уж и сбыточной: мысли о девушке из Лихтенштейна посещали его всё чаще, несмотря на то, что Билл больше не звонил и вроде бы сильно восторженными рассказами не докучал. И всё же всё о ней напоминало. Поначалу Томас злился, выходил из себя и запирался в кабинете. Даже пару раз не вышел в сеть в намеченное время, сорвав уроки. Но не проходило и двух дней, как руки сами тянулись к клавиатуре как компьютера, так и фортепьяно. Это его новое наваждение казалось ему сущим бредом: он только-только развёлся с первой женой, которая не преминула окончательно скатиться и превратиться в нечто смутно напоминающее женщину. Впрочем, судьба Каролины его волновала меньше всего. Тем более к ней то и дело ездил Билл - регулярно раз в неделю. И раз в неделю регулярно слал брату письма по поводу её состояния. Томас их даже не читал. Правда, кончно, поездки Билла возымели своё действие и позже, через год-два Каролина сумела выйти замуж и сделать неплохую партию.
А пока финансист аналитически просчитывал, на сколько может затянуться это его новое увлечение, которое он тщательно прятал от брата и самого себя, называя это едва ли не глупым. Разочаровавшись в Каролине, он заранее разочаровался во всех женщинах вместе взятых. Чем же могла эта девушка отличаться от остальных?
Он ожидал, что через несколько недель она ему надоест, он в ней разочаруется и благополучно бросит, как бросал до этого всех тех, в кого довелось нечаянно влюбиться. И эта история - отнюдь не исключение. И сроку ей - полтора месяца. Но время шло, а разочарование всё никак не приходило, его она всё больше и больше интересовала, и однажды, когда она заболела, он осознал, что ему как-то очень неспокойно.
К тому времени с тура вернулся брат, решив остановиться у Томаса на квартире. Билл переселялся триумфально, притащив с собой весь свой необъятный мир, в который с какого-то момента стала помещаться и Беренис. И тогда финансист с удивлением узнал, что Билл ухитрился как-то с ней сдружиться. Томас всё чаще стал слышать, как в сосденей комнате смеётся Билл, обсуждает с ней какие-то книги, погоду и прочую чушь и называет её "Беви". И Томас с изумлением заметил, что эти их разговоры за стенкой его злят и порождают какое-то странное собственническое чувство, которое он не мог точно охарактеризовать.
Билл уехал, махнув, по обыкновению, рукой и странно улыбаясь, что финансисту подсознательно не понравилось. Он пообещал нагрянуть к Новому Году. И нагрянуть не одному.
Но с тех пор ничего не менялось. Они всё так же говорят на "вы" и всё так же слишком официально здороваются...
- Вы дописали?
Он вздрогнул и с улыбкой поднял на неё взгляд.
- Давно уже. ""Энгармонически равные интервалы - интервалы, одинаковые по звучанию и по количеству содержащихся в них тонов, но различные по названию и количеству содержащихся в них ступеней", - дурачась, произенёс он. Ещё месяцев девять назад это показалось бы ему бредом, абсолютно в его внимании не нуждавшимся. Сейчас волей-неволей приходилось учить, ибо... Ему это нравилось. Нравилось, что он мог с ней поговорить на темы, на которые ни с кем не говорил, нравилось иногда говорить с Биллом по поводу теории, в которой он худо-бедно, но разбирался. Надо сказать, сольфеджио не было его любимым в музыкальной школе предметом. Куда больше Билл любил импровизацию, гармонизацию и вокал. И тем не менее. Появились какие-то точки соприкосновения с братом. И это не могло радовать финансиста. Надо же. оказывается, он мог скучать по разговорам с братом. не тем перепалкам, вечно им свойственным, а тихим, нормальным беседам.
- Зачем мне это? - шутливо произнёс он. Ему хотелось вызвать её на дурачества.
- Чтобы Вы не путали потом увеличенную кварту от уменьшенной квинты.
Он понял, что она тоже чуть дурачится. Это ему безумно нравилось.
- Это можно понять по разрешению.
Как же хорошо, когда можешь с ней подискутировать на такие темы. Хотя это не дискуссия вовсе.
- А если разрешения нет?
- Есть ноты, - упрямо пожал он плечами.
- А если нот нет? Вы сидите на концерте и слушаете?
- А зачем мне на концерте разбирать в уме, что это за интервал? Я слушаю музыку, а не квинту с уменьшённой септимой.
- А музыка и состоит из этих квинт и уменьшенных септим! И потом, сейчас же не слушаете. Для заданий надо, - после непродолжительного молчания ответила она. Губы дрогнули в улыбке. В этом споре выиграл он. Кажется, впервые за всё это время.
- У вас есть сейчас время? - вдруг спросила она.
От неожиданности он не сразу сообразил смысл вопроса.
Она выжидательно улыбнулась краями губ. Он быстро взгянул на неё.
- Конечно,- рассеяно произнёс он, вертя в руках карандаш. Какая, в сущности разница, что на другом конце города через час у него договорённая встреча с Элен. Она может с лёгкостью подождать.
- Я предлагаю Вам сыграть в игру. Я над этим долго думала... - задумчиво произнесла она, - Наверное, вы её знаете, - продолжила она увереннее, - В неё часто играют в школе. Вы задумываете слово, называете первую букву, а я задаю вопросы, ответы на которые начинаются на эту букву. Не знаете ответ - пишите ещё. Я угадала - загадываю я.
У неё был чудный голос - нежный, несколько высокий для её возраста. Она говорила порой слишком торопливо, а иногда слишком медленно, растягивая слова. Но всё чаще сдержанно и просто, не глядя на него. Стоит ли говорить, как обрадовала его она своим предложением, и он тут же откликнулся на её предложение.
Она тихо рассмеялась.
- Вы загадываете. Только давайте договоримся - слова только, касающиеся искусства. Но только не имена!
Он насмешливо дёрнул плечом, сострил умную гримассу и с улыбкой начал.
- Договорились. Моё слово начинается на...
Он даже не задумывался, какое конкретно слово он загадал. И потому ответил на первый же заданный вопрос и сказал, что это, конечно же, то, что он загадывал. Он не сразу понял её удивлённого взгляда. Он даже не запомнил слова, ожидая то, что загадает она. Ему невероятно хотелось узнать, о чём она думает и что может загадать для него.
Надо сказать, что Томас, как все американцы и, пожалуй, не только, причислял к искусству стандартный набор направлений: литературу, музыку, живопись и, пожалуй, скульптуру. Архитектуру искусством он уже не считал и абсолютно этим не интересовался. Все эти замки, дворцы, гроты не представляли для него никакой ценности. И этот стандартный набор вполне работал.
Он перебрал множество вариантов вопросов, ответы на которых начинались бы на букву "л". Он почему-то был уверен, что она, конечно же, загадала что-то из области музыки, чтобы проверить его. И он тщетно напрягал мозг, вспоминая весь тот немалый запас терминов, которые они изучили. К сожалению, ему вспомнилось не так много: в голову приходило всего два изученных термина - лад и ладоое разрешение интервалов. И всё это оказалось не тем, что она загадала. Его заводил её игривый, ожидающий взгляд холодных синих глаз и играющая в уголке рта насмешка. Она над ним смеялась?
Он вертел в руках карандаш, вспоминал ещё что-то, уже из книг, из живописи, из скульптуры, но всё тщетно и через десяток вопросов он сдался, с досадой отмечая, что эта игра оказалась не столь простой, как ему показалось сначала.
Она победно улыбнулась, пожала плечами и тихо ответила.
- Любовь.
Казалось, это слово его оглушило, заставив на время замолчать.
- Разве это как-то относится к искусству? - непонимающе произнёс он.
Она взглянула на него с непониманием и укором и поджала губы, как ему показалось, в досаде.
- А разве нет? - ответила она вопросом на вопрос.
- К искусству можно причислить музыку, литературу, живопись, в конце концов, но не чувства.
- Вы правда так думаете?
- А почему бы нет?
Он был в этом уверен. Почти.
- Странно. А я думаю совершенно иначе. Ведь подумайте, зачем человек всё это создаёт? Ради чего он пишет музыку, пишет стихи?
- Ради тщеславия.
Она покачала головой и наморщила нос. Он понял - ей было досадно за его слова.
- А разве тщеславие - это не любовь к славе? Не её вид? Неужели вы считаете иначе? И потом... - она несколько помолчала, хмуря нос, - Разве вы считаете, что любить можно просто так, да? Знаете, любить нужно уметь - это сложное, ещё не до конца познанное искусство, которое нужно обязательно постичь, иначе жизнь прожита зря. Любить не эгоистично, пуская всё на самотёк, а тепло, обволакивающе, чтобы эта любовь приносила счастье, а не разочарование.
Она замолчала, выжидающе смотря на его вдруг побледневшее лицо. Он нервно провёл рукой по лицу, волосам, порывисто выдохнул и, наконец, взглянул на её лицо. Ему вдруг почудилось, что она чего-то непременно ждёт. Но это, конечно, ему просто показалось. Чего она может от него ждать?
- И вы умете так любить? - тихо спросил он.
- Не знаю, - пожала она плечами, - Скорее всего, нет. Но научиться никогда не поздно.
Он закусил губы, сдерживая самого себя.
- Вы, наверное, правы, - растерянно произнёс он, спешно возвращая прежнюю невозмутимость, - Да, правы. Только а что, если этот человек сам не хочет, чтобы его любили?
- Это вы за него так решили или он вам так сказал? Тогда не верьте. Каждый человек жаждет, чтобы его кто-то любил. Иначе непроглядное одиночество.
Ему никто в жизни не говорил таких слов. Да он и сам как-то не задумывался над этим. Ему всё это казалось таким глупым и насмешливым, недостойным его внимания, что он пускал всё на самотёк. Возможно, если бы он был хоть чуточку внимателен к Каролине, всё сложилось бы как-то иначе.
Впрочем, да. С Каролиной всё равно бы ничего не вышло. Она бы в жизни не сказала и пары слов, что говорила ему Беренис. И он ни капли не жалеет, что развёлся с ней. Он, может, немного жалеет, что поступил так глупо, женившись на Каролине.
- Знаете, Беви. Вы прелесть! - широко улыбнулся он. Она заливисто рассмеялась, а он вдруг почувствовал, что в груди поднимается что-то странное, тягучее, тёплое, от которого тоже хочется смеяться. И он смеялся, как не смеялся никогда с ней. Он вообще уже так отвык смеяться, что это ему было едва ли не внове. Мир завертелся, превращаясь в пёструю, простейшую воронку, до которой сейчас абсолютно нет дела. Ему нет дела.
А ещё ему понравилось называть её Беви. Она не была против.
Элен отошла на самый последний план. Он даже порешил после урока позвонить этой девчонке и отменить встречу.
- Совсем нет, - отрицательно покачала она головой, - Просто прописные истины бывают на самом деле прелестными.
Он закусил губу, останавливая очередную фразу, чуть было не сорвавшуюся. Она выжидательно смотрела на него, потом рассмеялась, сослалась на какие-то дела и тепло попрощалось. Ему показалось, что так тепло она ещё ни разу с ним не говорила и не смеялась.
Он выключил монитор ноутбука, откинулся на спинку кресла и улыбнулся, глядя за окно.
Через два дня будет Рождество. И он поедет в Вадуц по приглашению Оуена и Кинроя. С подарком, который ей, верно, понравится. Да, точно, он не может ей не понравиться.
Он засмеялся и взглянул на лежащие рядом партитуру. "Осення песнь". Как она и обещала.
Почему говорят, что в Новый Год не бывает чуда?

Будет)

А я уже говорила, когда их ждать)
Спасибо, Оксан)

Наверное, у каждого человека есть что-то, без чего он бы никогда не смог бы жить. Есть, безусловно, что-то, за что он цепляется в этой жизни. Наверное, так. Быть может, есть исключения.
Для неё это было исключительно музыка, исключительно её скрипка и та жизнь, что всегда ей рисовалась и представлялась.
Та жизнь, которая в ней была, но не нашла своего места в реальности. Полумечта, живущая тихой, едва заметной жизнью в едва освещённой комнате...
Эта жизнь, эта музыка преследовала её всюду. Даже в тишине она улавливала какие-то определённые ноты, определённую динамику и собственный, всегда особый ритм. Даже в тишине.
Она не могла представить себе жизнь без неё. Совершенно. Когда-то она не могла себе представить жизнь без всего того, что тогда её окружало: репетиции, концерты, фестивали, горящие глаза в темноте аудитории и миг тишины после последнего растворившегося в воздухе аккорда... А сейчас от тех времён остались лишь старые записи, фотографии и несколько медалей и грамот, оставленных в Берне. Остались лишь улыбки и смех на экране и мониторе компьютера. От того мира ничего материалистичного не осталось больше...
Она вскочила, нервно вытерла о юбку руки, прошлась пару раз от угла к занавесу и обратно, закусила губу и снова села, сосредоточенно выглядывая что-то в синей тяжёлой ткани занавеса. Пальцы левой руки лихорадочно бегали по струнам, порою нечаянно зацепляя глухой звук. Эти закулисья походили на закулисья её музыкальной школы. Этот гам и шум походил на тот гам и шум, что был тогда, очень давно, в её первый большой концерт... Она всегда любила выступления. Всегда, сколько себя помнила. Она всегда трепетала перед тем ощущением игры на публике, это приклеенной от страха улыбкой, этих оглушительных поначалу аплодисментов и самых первых подаренных цветов. Она усмехнулась, вспоминая этот концерт.
- Через минуту начинаем! - крикнула Мари, выглядывая из-за занавески стоявшему у самой сцены Кинрою. Она бросила взгляд в на миг образовавшуюся щель и застыла. На неё смотрела пара внимательных, проницательных карих глаз. Он не улыбался. Он будто знал, что она сидит на этой тумбочке в углу... Знал...
Она вспыхнула, вдруг стало невыносимо жарко и душно, ледяные руки вцепились в гриф и казалось, что пальцы онемели, обездвижены. В голове всё смешалось. Он ничего ей не сказал. Ни словом не обмолвился! Зачем он здесь? Зачем?
Она панически оглядела кулисы, натыкаясь взглядом только на Мари и Джонатана. Да, пожалуй, ещё на Кристофера - сотрудника их отдела, решившего спеть что-то наподобие романса. Парень на самом деле достаточно не дурно играл на гитаре и примерно так же не дурно пел довольно-таки приятным баритоном. Выступающие ныряли под шторку импровизированных кулис по мере приближение их номера, переговариваясь спокойненько со знакомыми в зале. Она вообще не могла ни с кем говорить до выступления - язык не слушался, а голова отказывалась воспринимать любую информацию.
Она снова вскочила и подлетела к стенке, упёршись горячим лбом в холодный камень. Он приехал. Он в Лихтенштейне, он в Вадуце. Более того - он в этом здании, в этом зале, за этим злосчастным занавесом. Он, ничего не сказав, даже словом не обмолвившись, приехал на концерт - на концерт ли? Зачем он здесь? Почему она узнаёт об этом за минуту до начала концерта?
Концерт никогда не был длинным - талантами для всеобщего восхищения обладали немногие. Парочка человек пропела романсы, парочка - прочитала стихи, ещё парочка - поставила сценку. И на этом всё благополучно заканчивалось. Отдел был небольшой, но на креативные идеи богатый.
Она нервно наблюдала за скачущими по сцене актёрами. Она даже не расслышала слов, не поняла сути и вообще не вниклась в поставленную сценку. Только беспрестанно из тёмного зала доносились смешки, восклицания и подкалывания. Голоса Томаса слышно не было. Ну и замечательно. Может, он не остался на концерт? Что за бред!
Мари, что-то бурно обсуждавшая с Джонатаном, обернулась к ней и кивнула.
- Сейчас ты.
Мари лучше всех знала, что к Беренис не следовало подходить и вообще заговаривать перед концертом. Перед любым - пусть даже просто перед таким любительским, и всячески отгоняла от неё настойчивого Кинроя, который намеревался "сказать пару ободрящих слов и пожелать удачи". Лицо Данта то и дело всовывалось в щёлку закулисий. Он ободряюще подмигивал, кивал и что-то беспрестанно говорил, показывая на принесённый фотоаппарат. Беренис его не слышала и не слушала. Она знала, что послезавтра, когда они выйдут на работу, он будет показывать им фотографии с концерта. И все будут смеяться. Пожалуй, будет смеяться и она.
Для неё этот концерт был более чем дорог. Казалось бы - что может быть в просто выступлении на публике даже без аккомпанемента! Что может быть важного в этом любительском концерте, где никто по-настоящему не знал классики. Может, только Билл - она знала, он обещал ей приехать вместе с невестой.
Последний певец под всеобщий вопль и аплодисменты покинул импровизированную сцену, и на неё тут же вышли Кёнинг и Джонотан.
Она не слышала, что они говорили до этого. Наверное, дурачились и ссылались на Новый Год. Наверное, предлагали какую-то предновогоднюю игру. Да, наверное.
- А сейчас выступает Беренис Шрёдер. Венявский. "Легенда". "Скерцо-тарантелла".
Она бы даже не объяснила, почему выбрала именно эти два произведения. В сборнике они шли друг за другом...
Она их играла, когда заканчивала школу. Играла на выпускном - экзамен прошёл автоматом.
Она всегда любила Венявского, польского скрипача, композитора и виртуоза середины 19 века. Впервые его произведение - Каприс - попал ей на пюпитр в седьмом классе. И она влюбилась в его произведения...
Из зала послышался свист, одобрительные восклицания и аплодисменты.
Ноги сами вынесли её на сцену, она лихорадочно оглядела тёмный зал. Он сидел в первом ряду. Почти напротив неё, внимательно рассматривая её фигуру. Горящие, проницательные, тёплые глаза.
Она мимолётно улыбнулась, слегка наклонила голову в поклоне и взяла скрипку. Несколько раз провести по струнам, улавливая четыре квинты и замереть, вслушиваясь в напряжённую тишину в зале. У этой тишины мелодия стремительная. Очень стремительная.
Взмах смычка и первая разложенная октава пронзает тишину. g moll. Струна задрожала, звук затрепетал между деками, отдаваясь в ушах.
Она любила эту "Легенду" - несколько неторопливую вначале и стремительную в середине и самом конце. Конечно, нет аккомпанемента. А без него - это совсем не то. А в ушах стоят аккорды фортепьяно и кажется, что ты стоишь всё там же, в зале музыкальной школы Берна. За спиной сидит аккомпаниатор, а в зале - выпускники школы. Да, конечно. Выпускники школы.
Она никогда ни о чём не думала, когда играла. Это было едва ли не запрещено. Она просто закрывала глаза и представляла себе что-то... Это что-то было всегда разное. Она сама не понимала, почему представляет именно эту картину, а никакую другую. Это было что-то подсознательное, чем что-то осознанное. Возможно, перешедешее в привычку, а, может, врождённое.
И ей на самом деле слышится аккомпанемент к этой "Легенде". На самом деле.
Секунда после последнего пассажа, ещё раз вслушаться в растворившуюся в напряжённом воздухе ноту и взять с бешеной скоростью, едва ли не с остервенением первую ноту "Скерцо-тарантеллы". Забыть на время о другом, не её мире и ощущать трепетание струн и скачущий смычок в руке. Пять страниц прыгающей партитуры, перебросы, аккорды, глиссандо и снова стремительный поток, превращающийся в нечто живое, осязаемое...
В школе она терпеть не могла технические произведения, предпочитая им эмоциональные, глубокие кантилены. Только в выпускном классе она влюбилась в эту тарантеллу.
Кажется, зал был слишком тихим, когда смычок в последний раз оторвался от струны. Она слегка улыбнулась, вглядываясь в тёмный зал, вдруг разразившийся оглушительными аплодисментами.
Он стоял напротив, широко улыбаясь и ласково смотря на неё. Нет, ей, верно, всё это, конечно же, кажется. Просто кажется.
Руки едва заметно подрагивали, тело казалось абсолютно невесомым. Она снова наклонила голову и скрылась за шторкой.
- Беви! Ты чудо! - воскликнул Кинрой, бросаясь обнимать девушку, - Ради такого вот нам следовало столько ждать, - засмеялся он.
Он иногда говорил всевозможные глупости, и сам над ними смеялся. Беренис молча улыбнулась и осторожно вышла в аудиторию. Мари с Джонатаном говорили последние поздравительные слова, когда девушка выскочила из конференц-зала.
Танцы устраивались там же - в конференц-зале. Ди-джеем был неизменно счастливый в этот вечер Кинрой, переговаривавшийся со всеми подряд. Их отношения с Кэсседи приказали долго жить, и они расстались едва ли не на днях. Он не хотел мириться с её скандалами, она - с его вечным пребыванием не в Цюрихе, где он должен был бы быть по её предположению, а в Вадуце. Расстояние иногда убийственно.
Потому Дант был слишком весел, слишком болтлив и слишком оживлён. Беспрестанно носился из угла в угол, что-то подправляя, говоря с кем-то, обсуждая, но ни на минуту не оставаясь спокойным. Он хотел на Кэсседи жениться, и даже приготовил речь на Новый Год... А она просто его бросила.
Дант никогда никого не подпускал к себе слишком близко, и потому изо всех сил пытался казаться таким же, как обычно. Только перебарщивал и притягивал недоумённые взгляды окружающих...
Мари и Джонатан крутились около ёлки и всё что-то обсуждали с сотрудниками их отдела. Звучала ничем не примечательная музыка, все больше разговаривали и никто не танцевал.
Беренис присела на крайний в ряду стул, с любопытством наблюдая за Мари и Джонатаном. Томаса она не заметила, как, кстати сказать, и Билла с Клаудией.
Впрочем, рядом тут же опустился Кинрой, усердно рассматривая дисплей фотоаппарата. Беренис взглянула на его вмиг осунувшееся окаменелое лицо, и что-то в груди сжалось.
- Ты молодец! - улыбнулась она, - Концерт был великолепным!
Кинрой вздрогнул, поднял голову и оживился.
- Правда? Всё никак не мог найти хорошую ёлку! Всё либо слишком маленькие, либо по цвету не подходили, - похвастался парен,. А глаза лихорадочно бегали по залу, избегая её взгляда.
- Да, ёлка действительно чудная, - тихо рассмеялась она. Самая обыкновенная зелёная искусственная ёлка. Сейчас это редкость.
- Ах, вот и они, - вымученно улыбнулся Кинрой, кивая за её спину, - Я, пожалуй, пойду. Нужно кое-что обсудить с Мари.
Он тут же вскочил, кивнул кому-то за её спиной и направился к Кёнинг, что-то яро обсуждавшей с Джонатаном и присоединившимся к ним Кристофером.
- Беви! - ласково донеслось откуда-то сбоку. Она повернула голову. Рядом стоял Билл, Клаудия, Томас и Оуен. Оуен перетягивал внимание финансиста на себя, что-то ему объясняя. Кажется, что-то, связанное с делами фирмы и биржей.
- Билл, - расплылась в улыбке девушка. Последний раз певец приезжал в Вадуц три месяца назад и знакомил её с Клаудией - довольно-таки типичной миниатюрной немочкой с внимательным взглядом карих глаз и приятной, но несколько робкой улыбкой. По словам Билла она была педагогом - преподавала в одной из школ Кёльна зарубежную литературу и немецкий язык. Какими ветрами Билла занесло в Кёльн и столкнуло с преподавательницей зарубежной литературы Беренис так и не поняла. Сейчас же Клаудия преподавала всё тот же немецкий и зарубежную литературу уже в Нью-Йорке, куда её перевёз Вильгельм с полгода назад.
- Как я вас рада видеть! Я вас не заметила на концерте.
Она приветливо обняла Клаудию и предложила им присесть, что они и не преминули сделать. Оуен с Томасом прошли мимо. Финансист скосил взгляд, монотонно кивнул и хотел было остановиться, но его тут же утянул Оуен, стремящийся что-то ему показать.
Она разочарованно проводила их взглядом и повернулась к Биллу.
- Мы сидели. В первом ряду, - хитро сверкнул глазами Вильгельм, - Ты, наверное, нас не заметила.
Он явно намекал на то, что она их могла видеть. Она вспыхнула и поспешила сменить тему.
- Вы давно приехали? Хоть бы слово сказал!
Билл хотел было что-то сказать, но осёкся.
- А мы сюрприз хотели сделать. Вышло, правда?
Он приобнял Клаудию.
- Да. Это была приятная неожиданность.
- Мы собираемся остаться тут на неделю. А Томас улетает послезавтра. Мы не смогли его уговорить остаться на подольше, - произнесла Клаудия приятным голосом.
- Да, он всё время ссылается на свою работу!
Беренис едва сдержала улыбку. Вильгельм сам не замечал того, что был тоже одержим своей работой. Просто для него это так вошло в его жизнь, что почти не стало отличаться от "отдыха". Потому "каторжный труд" брата он замечал особенно колко.
Включили музыку, и голос Билла тут же перестал быть слышен. Он поначалу пытался кричать, но, бросив это неблагодарное занятие, махнул рукой и ушёл с невестой танцевать. Беренис скучающе оглядела зал. Танцевать она не любила и. прямо скажем, не умела вовсе. Потому скучнее этого вряд ли что можно было выдумать. Она поджала губы, ещё раз оглядела зал и выскользнула на небольшой застеклённый балкончик, пристроенный к конференц-залу. Здесь было прохладно, если не сказать большего. Мерно отдавался в ушах отзвук музыки, игравшей в зале, едва заметны были голоса. И только чёрная-чёрная ночь с расстилавшимся внизу мерцающим покрывалом неспящего города.
- Здесь прекрасно, правда?
Она вздрогнула от этого вкрадчивого тихого тона. Обернулась и застыла.
Том.
Он стоял у самой двери, насмешливо оглядывая её растерянное лицо и опираясь плечом о косяк. Расслабленный, спокойный, несколько задумчивый. Его лицо было в тени, и она могла чётко различить только фигуру, но она могла поклясться, что он улыбался и несколько щурился - он так улыбался всегда, когда был чем-то особо доволен.
Она не сразу ответила. Вопрос вообще не требовал ответа, но и Томас молчал, наблюдая за её растерянным выражением лица, мелькнувшем было на мгновение.
- Да, здесь очень хорошо. Особенно ночью, - тихо произнесла она. Какая-то странная неловкость охватила всю её. В голове всё отчаянно путалась, и она тщательно подбирала нужные слова. Такого не было, когда они общались на уроках. Просто тогда был монитор, игравшей роль незримой ширмы между их разными мирами. И эта перегородка спасала от неудобства, неуверенности, растерянности. И тогда было проще. Проще говорить не о чём, проще ошибаться во фразах. А сейчас она не знала, что ему сказать, о чём заговорить. Он, кажется, был невозмутим и абсолютно уверен в себе.
- Вы здесь часто бываете ночью? - оживился он, отлипая от косяка и прикрывая за собой полупрозрачную дверь. Сделал широкий шаг и оказался странно близко. Она уже забыла, как разговаривать с ним вот так, когда он стоит рядом. Она уже отвыкла запрокидывать голову, чтобы увидеть его лицо. Он был выше её.
- Иногда, - уклончиво произнесла она, - Отсюда видны звёзды.
- Любите астрономию?
- Люблю звёзды. Но астрономию не знаю вовсе, - тихо улыбнулась она. Он усмехнулся и опёрся рукой о пирила.
- Правда, странно любить то, что не знаешь? Это даже как-то забавно, - разделяя слова, произнёс он. Она нахмурилась, пытаясь распознать подтескт - она была уверена, он там был - в этой фразе. Эти несколько слов странно всколыхнуло всё внутри, растревожили. А он сам не мог понять, отчего с губ сорвались именно эти слова. Лишь пристально смотрел на её лицо.
- А каково любить то, что знаешь от корочки до корочки? Тоже забавно?
Теперь пришла очередь ему встревожиться. Он слишком хорошо знал, что значит любить человека, о котором знаешь больше, чем он сам. Впрочем, это уже нечто другое, нежели любовь. Привычка, может. Для него это было невыносимо и даже в чём-то страшно. Эта рутина, воплощённая в чужих мыслях, рассуждениях, эта предсказуемость в каждом действии, словах, принципах настолько его пугали, что он бежал от этого, как от огня.
- Это скучно.
- Это спокойно. Всегда знаешь, чего ожидать. Любовь не бывает скучной никогда. Иначе это уже не любовь.
Этот разговор начинался во второй раз. Первый - пару дней назад в этой странной игре. И вот опять. Это ему, безусловно, нравилось. Это ему не могло не нравится. Но каждое её слово заставляло его задуматься над всем, чем он, в принципе, жил всё это время.
- Возможно, - небрежно уронил он, стараясь не выказывать невольного согласия,- Только а как же отличить чувства друг от друга.
Она подняла взгляд на него и пожала плечами.
- Вы сами должны ответить на этот вопрос.
Он поджал губы. Надо отдать билета. да, надо. Наверное.
- Вы давно были последний раз в опере?
Она отвела взгляд, усиленно разглядывая светящийся город.
- Не помню уже когда. Давно.
- А где последний раз были?
- В Лондоне. А вы?
- В Нью-Йорке.
Он решительно развернулся к ней, намереваясь отдать билеты. Даже сжал в руке конверт...
- Беренис! Мистер Каулитц! Ждут только Вас. У нас танцы!
Беренис вздрогнула, оглядываясь на лукавое лицо Мари, появившееся в приоткрытую дверь.
- Если вы не против, я украду подургу? - насмешливо продолжила Кёнинг, беря девушку за руку и буквально выдёргивая в душный, слишком оглушительный зал. Она едва заметно сморщилась - танцы она не любила с детства, и ещё в школе, когда одноклассники изредка устраивали подобные балы, предпочитала стоять в углу и больше наблюдать.
Билл вместе с Клаудией крутились около музыкального пульта. Это многое объясняло. В частности относительное спокойствие Кинроя, разговаривавшего с Оуеном в углу, и вид музыки, бьющей по вискам. Впрочем, конечно же, песни не были лишены смысла и определённой, экзотической красоты. Но она такие не любила.
Мелодия была из разряда "трясучки". Мари тут же втянула Беренис в веселящуюся толпу, покрутилась недолго около. Беренис не попадала в ритм и отчаянно не знала, что делать с непослушными руками и абсолютно неуправляемыми ногами. Танец всё больше походил на пляски во время шабаша, что её едва ли не сводило с ума. Куда удобнее было просто стоять на месте и не двигаться. Тем более было невыносимо душно, и она почти задыхалась в обступившей её толпе. Взгляд панически выхватывал знакомые лица. Смазанные, улыбающиеся, мгновенные. Отовсюды слышались окрики и разговоры. Впрочем, всё былов пределах разумного, просто она этого не понимала.
Мари исчезла почти сразу, и Беренис окончательно потерляа всякую ориентацию в пространстве. Казалось, эта толпа была всюду. И где ближайший край - она не знала. Потому пришлось идти наугад, прелдположив, что где громче всего - примерно там и пульт. А значит Билл и Клаудия, которые были от подобного шоу в восторге. Песни выбирал Билл. Клаудия, видимо, в этом особо сильно не разбиралась, но зато лихо говорила о чём-то увлечённому великому делу певцу.
Девушка выпала из толпы спустя некоторое время, лихорадочно оправляя платье. В своих догадках она ошиблась. Пульт находился едва ли не на другом конце зала. Здесь же была сцена, занавешанная всё тем же тяжёлым синим занавесом.
- Не любите танцевать?
Этот голос её уже, наверное, преследовал. Она растерянно подняла голову.
- Совсем. Я совсем не умею танцевать, - честно призналась она.
- Хотите, я вас научу?
Руки остановились. Ей это, верно, послышалось. Да, послышалось.
А губы сами произнесли:
- А почему бы и нет?
Он тихо рассмеялся, чуть щуря глаза, махнул куда-то рукой, и в воздухе тут же повисло объявление о медленном танце. Голос был безумно довольным. Билл. Толпа на секунду застыла и тут же разбрелась по парам. Из колонок полилась странно-мелодичная, медленная музыка.
Ей казалось, что это, безусловно, сон и только. Что она заснула в кабинете, и всего этого нет. Быть не может.
Томас улыбнулся и протянул ей навстречу руку. Она выпрямилась и с лёгкой улыбкой коснулась его слишком горячей, как ей поначалу показалось, руки. По телу прокатился странный электрический заряд, а пальцы задрожали. Это всё от духоты и танцев. Только от них.
Она танцевала медленный танец всего раз или два. Как-то на выпускных. Впрочем, для неё это было столь незначительно, что почти изгладилось из памяти. А подобные концерты в Вадуце она всегда пропускала, предпочитая одиночество. И если бы не обещание, данное Кинрою, который не преминул ей напомнить об этом, она бы сейчас тоже была у себя дома и играла. Для себя и для пары фотографий. В одиночестве.
Финансист чуть сощурил глаза и шагнул к ней, спокойно кладя руку на талию. Властно и в то же время осторожно притянул к себе. Это будто бы и привычно, отработано до автоматизма. И она должна это знать.
От него исходил жар и какой-то особый, неперадавемый запах, от которого у неё кружилась голова. И его лицо было невероятно близко. Так близко, что она ощущала его спокойное, размеренное дыхание. И это было странно-волшебно.
- Положите руку мне на плечо, - скрывая улыбку, произнёс он, насмешливо смотря на её сосредоточенное выражение лица. Она торопливо положила свою руку на его плечо. Он одобрительно кивнул и сжал её руку.
Она закусила губу, чтобы не выдать переполняющего её волнения и чего-то ещё, странного, неясного, неопределённого.
Он сделал шаг в сторону, увлекая её за собой, и вдруг снова стали слышны звуки, ритм, голоса. Та тишина, что будто окутывала её всё то время, вдруг исчезла.
Он что-то ей говорил, передвигался по залу, увлекая её за собой и всё крепче прижимая к себе, а она задыхалась. Было невыносимо душно.
От растрянности, она пару раз ухитрилась наступить ему на ноги и несколько раз повторила, что танцевать, как он мог убедиться, не умеет вовсе. Он лишь рассмеялся этой её реплике и начал что-то ещё объяснять.
Она не сразу поняла, когда мелодия кончилась. Только он остановился, с улыбкой разглядывая её задумчивое лицо. Она вздрогнула, дёрнулась, вскинула голову и тут же быстро отошла на шаг. Она не знала, что говорить, что делать, как себя вести дальше. Только дрожь проходила по всему телу, а в голове всё отчаянно путалась. Это всё от духоты. Слишком жарко, слишком стало шумно и слишком бесконтрольно.
- Спасибо.
Он насмешливо поклонился, пытаясь скрыть улыбку. Выходило плохо.
- Я так плохо танцую, - тут же отреагировала Беренис, подходя к окну. Он остановился рядом.
- Совсем нет. Для первого раза очень даже хорошо. Я Вас обязательно научу танцевать. Обещаю, - рассмеялся он. Ученик учит своего учителя. Главное, что он может что-то ей дать просто так. Просто потому, что так надо, так возможно, так хочет он. Так хочет он и так будет. Ведь этого хочет и она - он это видел в паре случайных взглядов. Вести себя приходилось очень осторожно, миллиметровыми шажками едва не подползая к тому единственно верному решению, что он видел.
Каролина когда-то прекрасно танцевала и слыла великолепной партнёршей. Она танецвала вальсы и всё больше современные танцы, которые Томас не знал и знать не хотел. Но вальсы они танцевали. И почему-то, сравнивая сейчас эти танцы, он склонялся к выводу, что, пожалуй, тогда им владели абсолютно другие чувства. И что после тех идеальных танцев он не был столь переполнен каким-то странным, тягучим чувством, нежели сейчас, когда ему пару раз наступали на ноги и танец откровенно походил на его отдалённое подобие. Всё равно это было лучше, чем тот идеал, что он сам себе строил.
И строит сейчас.
- Вот как? - насмешливо отозвалась она, постепенно приходя в себя и возвращая тону обычное спокойствие с оттенком равнодушия, - И где же?
- Здесь, в Вадуце, - невозмутимо отозвался Томас, - Мне здесь нравится. Я планирую заехать сюда, допустим, в марте.
Она неопределённо кивнула. К марту он сможет разбирать достаточно приличные аккомпанементы. И это будет, пожалуй, даже весело и очень хорошо. Он быстро учился. Даже, пожалуй, слишком быстро.
Томаса тут же отозвал Билл, и финансист, извинившись, скрылся в толпе. Беренис осталась одна. Кинроя не было видно, Мари с Джонатаном куда-то исчезли, Оуен никогда не задерживался на подобных мероприятиях, а с другими сотрудниками фирмы она общалась более чем отдалённо. Они не заводили беседы, а она и не нуждалась в чьём бы то ни было внимании. Правда, наверное, всё-таки нуждалась. Беренис ещё немного постояла у окна, и в конце концов вышла из зала, тревожно раздумывая над всем тем, что совершилось. Наверное, этому не стоило придавать такое значение, что придавала она. Это просто один разговор и один танец с учеником.
И всё же сердце нервно билось, а руки чуть дрожали. Это всё от духоты и волнения после выступления. Да, только от них.

Ровно в девять он стоял на крылечке, раздумывая над тем, как дать ей знак, что он приехал. барабанить в дверь было бы неудобно и как-то странно, кричать - абсурдно, а номер телефона он как-то забыл спросить. Забавно, они знакомы столько, что можно было бы уже узнать и не только телефон.
Утро было волшебным. И та вчерашняя ночная сказка медленно и неохотно растворялась сейчас, дымкой рассыпаясь вокруг. На улицах, особенно на открытых участках, стоял густой непроглядный туман. И казалось, что протяни руку и не увидишь того, к чему прикоснёшься. Деревья стояли молчаливыми тенями, а туман пронзали лучи едва восходящего солнца, растушёванного этой странной иллюзией. Ещё через час её не будет. Пустые, замершие в безмолвии улицы, наполнятся людьми, и сказка скроется до следующей ночи. Он вздрогнул от мысли, что сегодня вечером они пойдут в оперу. Он по-своему представлял себе этот вечер и искренне наделся, что всё пройдёт именно так, как он всё это видел.
Сзади угадывалась в тумане жёлтая машина, где, выкуривая сигарету за сигаретой, сидел водитель - неприглядный молодой человек, сонный и вялый, но вполне сносный.
Он уже было занёс руку, чтобы постучать - он всё-таки решился постучать в запертую железную дверь - как замок щёлкнул, и дверь тихонько приоткрылась.
- Я знала, что вы не опоздаете, - улыбнулась она, распахивая дверь. Он кивнул в знак приветствия и шагнул внутрь, стряхивая с плеч снег.
- Правда? Сегодня такое замечательное утро - просто сказочное!
- Оно у нас такое бывает почти под каждый Новый Год, - произнесла она, опережая его и поднимаясь не пологой, немного потёртой аккуратной лестнице, - Вы знаете, я люблю такую погоду. Она располагает к размышлению и анализу. Самоанализу.
- Вот как? Вы любите анализировать?
- Без анализа нет прогресса, - пожала она плечами, не оборачиваясь,- Человек вначале должен понять себя, проанализировать собственную суть. Только тогда он сможет понять окружающее. Если нет азов - книга никогда не будет прочитана.
И Вы понимаете окружающее? - заинтересовался Томас, следуя за ней.
Она резко обернулась к нему около приоткрытой чёрной двери, недоврчиво взглянула на его лицо.
- Возможно,- тихо произнесла она,- Проходите, - оживилась она, распахивая перед ним дверь. Он отвёл от неё взгляд и переступил порог, оказываясь в просторном коридоре. Небольшом, аккуратном и светлом. Девушка что-то ещ произнесла и скрылась, как он мог предположить, на кухне. Вообще из этого коридора выходило, казалось, бесконечное количество дверей. Случайный взгляд выхватил по крайней мере пять. И три из них были распахнуты.
Он стянул ботинки, с любопытством разглядывая прихожую. Всё, как в обычных европейских домах: зеркало, шкаф, полка для обуви и пуфик. Только на одной из стен висела картина, которая не могла не заинтересовать его. Зная почти всех современных художников, он, однако, не мог понять, чьей кисти принадлежит эта картина. Именно такое вот зимнее, призрачное, неуловимое утро в тумане, где всё лишь тенями, мазками, отдалёнными силуэтами и рассыпавшимся солнцем, угадывавшимся где-то там, выше,в другой реальности.
- Чья картина висит у вас в прихожей? - спросил он, входя в просторную, просто уставленую кухню. Она, стоя у плиты, обернулась.
- Ах, Вы об этом. Правда, замечательная вещь?
- Мне она очень понравилась. Но я не помню такого художника...
- Это мой друг,- улыбнулась она, наливая в одну из изящных белых чашек, стоящих на столе, кофе, - Маттео Зогрельд. Сейчас он не очень известен - пробиться в мире живописи безумно сложно - но, думаю, лет через пять взойдёт его звезда. В квартире многие картины написаны именно им.
- Он писал специально для Вас? - поинтересовался он, приятно удивлённый подобным её знакомством.
- Иногда, - она присела напротив, - Он не любит писать назаказ. Знаете ли, это лучше многого. Мы давно знакомы.
- Вот как?
- А Вы знакомы тоже с художниками?
- С немногими, - кратко отозвался он, - Но у меня есть своеобразная коллекция в Сан-Франциско. Жаль, я не могу её Вам показать.
Она пожала плечами, выражая и учтивое сожаление и частично какое-то сквозящее в каждом её движении равнодушие. Как же его раздражало её непробиваемое равнодушие. Казалось, она была заинтересована чем угодно, только не людьми.
- Вы пробуйте булочки. Они очень вкусные, - ожила она, придвигая ему блюдо с витиевато выпеченными булочками.
- Вы сами печёте? - польщённо произнёс он.
- Нет. По выходным и праздникам я покупаю их у местного булочника. По правде сказать, я готовить почти не умею.
- Как же так? - удивился Томас, отпивая кофе.
- А зачем? Завтрак я могу приготовить, а всё остальное время я на работе.
- Не всю же жизнь будете жить одна, - лукаво произнёс он,- Когда-нибудь будет семья.
Она быстро взглянула на него и... вдруг расхохоталась. И что-то горькое и зловещее мелькнуло в её смехе.
- Этот человек должен будет уметь готовить - вот и всё. Это будет не скоро.
- Отчего же Вы так уверенны? - раздасованно спросил Томас.
Она помолчала немного.
- Мне это не нужно и вряд ли скоро понадобиться.
Он поднял на неё взгляд, выпрямившись. Она сидела напротив него, задумчиво вертя в руках чашку и не смотрела на него, устремив взгляд в окно. Что она в нём видела? Ему показалось, что она была неестественно бледна, а глаза, синие, холодные, неестественно блестели. И во всех её движениях скользила какая-то порывистость и даже резкость. В сереньком шерстяном платьице, с зачёсанными назад волосами, высокая, она всё равно казалась хрупкой и странно-решительной. Это угадывалось в линии подбородка и в чём-то таком, что мелькнуло в выражении её глаз. И впервые он понял, увидел, то расстояние, что их разделяло. Нет, не тот пресловутый метр, не тот стол, а бесконечные мили, разделяющие будто разные миры. Мили недопонимания, неуверенности, недосказанности. Мозаика вдруг сложилась, ослепив его своею правильностью и логичностью. Он не мог этого раньше не замечать. Он не хотел этого замечать. Она не была не похожа ни на Каролину, ни на Соню, ни на Эден - ни на кого, кого бы он мог ещё припомнить. И только сейчас он смог понять, что Париж ей совершенно не подходит. Она просто не смогла бы полноценно вписаться в этот город. Как и в Сан-Франциско, как и, наверное, в Нью-Йорк. Ему бы следовало выбрать Вену, Лондон,Берн - любой древний европейский город. Глубокий, вдумчивый, "анализирующий". И, может, париж и был таким городом, но столь непохожим на неё, что ему показалась его идея даже смешной. За час до отлёта. Она просто отрицала подобные чувства? Она отрицала всё, что с этими чувствами было связано?
- Вы можете ошибаться.
- Вам же казалось, что Вы не ошибаетесь, когда в первый раз женились.
Черты его лица заострились, но внешне он остался вполне спокоен.
- Каждый имеет право на ошибку.
Она, наконец, перевела взгляд на него и серьёзно спросила.
- И неужели Вы хотите эту ошибку исправить?
Разговор пошёл не по тому руслу, куда бы хотел направить его он. Не он руководил разговором, а она. её подобная тема ничуть не смущала.
- Возможно.
- И не боитесь повторить ошибку?
- Я постараюсь не наступать на одни и те же грабли, - спокойно отозвался он, ставя чашку на блюдце. Зачем она спрашивает его об этом.
Она встрепенулась. Поднялась, унося чашку в сторону раковины.
- Вы можете подождать меня в соседней комнате. Я скоро подойду, - не оборачиваясь, сказала он. Он поднялся, поблагодарил её за завтрак и стремительно вышел, залетая в первую попавшуюся комнату. Похолодевшие руки коснулись горячего лба. Ему решительно не нравилось начало, не нравился этот странный разговор.
Он поднял взгляд, разглядывая комнату. Отдельный мир, непохожий на тот, что витал на улицах, в домах. Здесь, в этой большой, просторной комнате с двумя окнами, выходящими на улицу. Просторная, большая комната, похожая на миниатюрный зал, с пюпитром у окна, небольшим диваном и телевизором в углу, просторным столом в противоположном углу и, казалось, бесконечными стелажами, находящимися по всему периметру комнату. Он даже не мог себе представить, сколько книг, нот, пособий и прочего здесь можно было бы обнаружить. Это вполне можно было считать полноценной библиотекой. Ноты лежали повсюду: на пюпитре, на столе, диване, даже на кресле, где лежала скрипка. Футляра отчего-то видно не было. Над телевизором и над столом висели картины, видимо, всё того же Маттео Зогрельда, выполненные всё в том же странном, незнакомом Томасу стиле.
Этот мир занимал в ней львиную долю. Всё остальное казалось неважным на фоне этого могучего мира творчества.
Он медленно приблизился к столу, вглядываясь в ноты. Бесчисленные партитуры, где на свободных ещё местах можно было заметить выписки несколько крупноватым, ровным, но достаточно резким почерком. Словно диаграммы. Мендельсон, Брамс, Сарасате - здесь, казалось можно было бы найти любого композитора. Он перевёл взгляд на инструмент, пристроенный в кресле. Изящный, их тёмного дерева, наверное, когда-то лакированный, но сейчас абсолютно без лака, с идеально-чёрным грифом. Сейчас подобные скрипки были редкостью. В музыкальных магазинах - он видел - можно было встретить инструменты на любой вкус и цвет - от зелёных до фиолетовых. С непомерно длинным грифом и коротусеньким смычком. Смычок был всегда короткий, ибо подобный товар пользовался спросом лишь среди родителей маленьких детей, впервые в жизни скрипку увидевших. И ребёнок, тянущийся ко всему яркому и необычному, желал приобрести именно "вот ту миленькую скрипочку". Да и взрослые сейчас могли купить преимущественно фабричные инструменты. Томас считал, что мастеровые лучше. У Беренис была мастеровая.
Взгляд скользнул по полкам. Даже у Билла книг было куда меньше. Наравне с классикой, здесь находилась всевозможные пособия по истории, биологии и прочих гуманитарных предметах.
Он не был готов к подобному и невольно поражался всему, что видел вокруг.
Он не сразу заметил, когда она вошла в комнату, тихонько остановившись у стелажа.
- Вы же не любите книги, - улыбнулась она.
- Откуда Вы знаете? - насторожился он, разворачиваясь к ней, - Очень даже люблю.
Она усмехнулась, отводя взгляд.
- Вы читали Драйзера, Ремарка?
Билл говорил Томасу что-то о подобных писателях, но уроки литературы Томаса никогда не интересовали, и он на самом деле читал минимум. Драйзера, конечно же, он в глаза не видел и лишь мельком слышал.
- Нет, - честно произнёс он.
Она, как ему показалось, разочарованно шевельнула губами. Билл бы сейчас завёл разговор на ту тему. Томас не мог.
- Почему-то я была уверенна, что Вы придёте именно сюда, - улыбнулась она.
Томас вдруг вспомнил, что, вылетая из кухни, проскочил первую дверь и тут же влтел во второй проём. Жаль, что он не заметил, что было в первой комнате, - Вас всё же больше интересует искусство, нежели техника.
"Вот и раскусили" - пронеслось иронично в его голове.
- Это плохо? - спросил он, разглядывая томик, на котором красиво было выведено "Леонардо да Винчи".
- Мне кажется, что это очень хорошо.
- Вообще или только для меня?
- Для Вас и вообще, - пожала она плечами, подходя к нему. Шаг, ещё шаг. Бесконечность стала меньше на бесконечность, но себя не исчерпала.
- Вам здесь нравится? - вдруг спросила она, внимательно изучая его лицо. Он улыбнулся.
- Нравится.
Она удовлетворённо кивнула и отвернулась.
- Но мы можем опоздать в аэропорт. Пора ехать.
В коридоре уже стоял небольшой чемоданчик, который он не заметил раньше. Она быстро надела сапожки, накинула пальто, которое он был хотел помочь ей одеть. Ещё через пару минут они уже выходили из дома. Парнишка-водитель хмуро взглянул на них, отработанным движением швырнул в мусорку окурок и выполз из машины. Помочь особо он ничем не мог, потому с любопытством оглядывал спутницу заказчика. Ещё с большим любопытством наблюдал, как Томас укладывал вещи, а потом помогал ей сесть в машину. Парнишка одобрительно и как-то презрительно хмыкнул, сощурился.
- Поехали, - крикнул Томас, оборачиваясь к нему.
Парень оживился и, с несвойственной ему прыткостью, очутился на водительском сидении.
- В аэропорт, - коротко произнёс Томас, вглядываясь в улицы. Тумана уже небыло. Лишь чистый, прозрачный, едва не звенящий от лучей солнца и мороза воздух.
- Куда едете? - лениво поинтересовался парень, выруливая на соседнюю улицу. Непрогретая машина чихала, но всё же ехала.
- В Париж, - вдруг отозвалась Беренис звонким голосом.
- Да, там, наверное, хорошо под Новый Год.
Разговор был исчерпан. Водитель хмуро замолчал, Беренис, кажется, вообще мало придавала этому значение, а у Томаса на душе скреблись кошки. И он бы даже точно не объяснил почему. Он представлял этот завтрак несколько иначе. Впрочем, он никак не мог его точно себе представить.
Он откинул голову назад, скосил глаза и стал наблюдать за мелькавшими мимо пустыми улицами. Ещё пара часов и они будут в оживлённом, уже не столь нужном Париже. Пусть будет так, как будет.

Едва закончилась опера, она вскочила с места, решительно сверкая глазами. Вообще во всей её фигуре сквозило что-то едва ли не воинственное, и Томас очарованно глядел на неё, не смея ничего сказать.
Перекинувшись парой ничего не значащих фраз, они спустились в фойе. Она отчего-то слишком долго вертелась у зеркала, прилаживая маленькую беленькую шапочку на голове и оправляя чёрный плащ. В её движениях скользнула какая-то напряжённость, нерешительность, а голос едва заметно подрагивал. Она отчего-то волновалась и как-то напряжённо широко ему улыбалась.
- Вы не представляете, какой мне сделали подарок, пригласив сюда. Я Вам так благодарна, - прощебетала она, вертясь у зеркала в фойе, уже почти полупустом. Томас, облокотившись о колонну, стоял тут же, наблюдая за ней. Она, чуть морща нос, критично оглядывала себя в зеркало. Любопытно, думал он, она его благодарит за оперу, за его присутствие или за встречу с друзьями. Внутренний голос противно шелестел, что последний вариант более вероятен, но Томас яростно отбрасывал подобную гипотезу. Ему самому нравился второй вариант. На худой конец - первый.
- Я рад, что Вам так понравилась эта поездка., - спокойно произнёс он, смотря на неё. Она быстро взглянула на него, уголки губ дёрнулись, и она снова принялась за шапочку.
- Безумно, - произнесла она, - Опера замечательная! Я не очень люблю Париж, но акустика здесь очень хорошая.
Он снисходительно улыбнулся. Он знал, что она не очень любила Париж.
Мимо проплывали люди, в основном парочками. Кто-то оживлённо обговаривал оперу, находя отголоски сюжета в реальности, обнимались, жали руки и тихонько ворковали, выдавая самое необходимое только движением губ. И суетливое, порывистое счастье. Он исподлобья наблюдал за ними и вдруг остро ощутил, что ему нужно вот так же - обсуждать оперу оживлённо, а не официально, обнимать кого-то, целовать кого-то и говорить самое необходимое лишь движением губ. Только этот кто-то, видимо, этого не хочет сам.
- Мы можем идти, - весело произнесла она, обращая его внимание на себя, - Думаю, мы ненадолго задержимся - их автобус скоро отправляется.
Значит, они пойдут домой одни. Это ему нравилось уже куда больше.
- Откуда вы знаете?
Она сощурилась, наклоняя голову на бок. Сегодня она была с самого утра странно оживлена. И он, уставший от её холодности, жадно наблюдал за ней, не в состоянии сдержать тёплой улыбки.
- Обычно всегда так. В последнее время. Вы обязательно должны с ними познакомиться - они замечательные!
Он знал, что "они замечательные". Он также знал, что она многого ему не договаривает - он прочитал это в её глазах и в глазах того второго, блондина. Эдварда, кажется. И это ему жутко не нравилось. Право, это ему показалось. Ничего такого не было.
- Вы отчего-то мрачны, - донеслось до него, - Вам не понравилась опера?
Сегодня она была определённо странной. Странной после этой встречи. Чёрт дёрнул его привезти её в Париж. Выбрал бы ту же Вену.
- Вам показалось, Беви, - улыбнулся он, поворачивая к ней лицо. Её глаза мерцали совсем близко, она едва заметно улыбалась и во всём её существе сквозило нетерпение. Она выжидательно наблюдала, как он отходит от колонны, и уже как-то привычно взяла его под руку. Сама. И вроде это было всегда. Вечность. Так будет и вечность спустя.
Они выбрались на площадь, примыкавшую к опере, она тут же обнаружила служебный вход, где и остановилась, нетрпеливо поглядывая на дверь.
Они говорили об опере, о музыке, о словах, которые оба знали. И ему это безумно нравилось - знать то, что знает она.
И вокруг всё было так же странно-сказочно. Только иначе, чем было вчера. Яркие огни города, этого Парижа были так не похожи на вчерашний огни Вадуца. И он чувствовал, что вчерашний вечер ей нравился в этом плане больше.
А Сан-Франциско - это всё-таки больше Париж, чем Вадуц.
Дверь распахнулась минутами пятью позже, и на улицу высыпали музыканты, оживлённо переговариваясь. Кто-то обсуждал концерт, кто-то - какую-то поездку.
- Эдвард сам не свой всю вторую часть, - с досадой прошелестело у Томаса над ухом. Он резко обернулся, но взгляд ни на что не зацепился. Показалось, видимо. Да, конечно же, показалось.
Сами Луи и Эдвард появились в числе последних. Томас не заметил их. Не заметил Поля, что-то выискивающего взглядом, не заметил он и его полуулыбки, когда взгляд натолкнулся на Беренис.
- А вы уже здесь, - жизнерадостно произнёс Луи, размашистым шагом приближаясь к ним. Он явно мёрз в наспех накинутой курточке и постоянно поправлял серый прямоугольный футляр на двух лямках. Эдвард шёл всё так же следом, чуть отстав. Он оказался флейтистом, как и думал Томас.
"Я хочу показать тебе завтра сюрприз" - говорили его будто светящиеся зелёные глаза. Ей хотелось верить, что он с ней разговаривает. Как раньше. Как тогда.
"О чём ты?"
"Увидишь"
Она непонимающе быстро взглянула на него и повернулась к оживлённому Луи.
- Вы прекрасно играли, - улыбнулась она Торгельвельду, - Скольо вы уже в этом театре?
- Года два, да, Эдвард? Не больше.
- А консерватория?
- Я её закончил, а Луи сдаёт экзамены периодически, - спокойно отозвался флейтист.
"Из-за меня?" - виновато спрашивали его зелёные горящие глаза.
"С чего ты взял? Ты же всё знаешь"
"Знаю. Но не верю".
Она в досаде поджала губы, снова отводя от него взгляд. Внутри клокотало сомнение и что-то ещё, неопредлеённое, непонятное. Но, вот удивительно, трепета не было. Того трепета, что она ожидала, что она всегда представляла. Она знала, что они ещё пересекутся. Пусть всего один раз.
Как забавно, что всё случилось сейчас.
Они вели беседу об акустике. В основном говорили Луи и Томас. Изредка вставляли реплики Беренис и Эдвард. Но они больше молчали. И Томас, увлечённый разговором, лишь иногда бросал на неё пронзительный пытливый взгляд. Но она всегда успевала отвести взгляд от флейтиста.
"Вы надолго?"
"Завтра уезжаем"
"Кто он?" - Эдвард скосил взгляд на финансиста.
"Мой знакомый"
"И только?"
Она вспыхнула. То ли от того, что он посмел так подумать, то ли ещё от чего-то - она сама не поняла себя.
Эдвард сделал вид, что подобную вспышку не заметил.
- Беренис всегда была малоразговорчивой, - жизнерадостно встрял Луи, отрывая их от немого разговора. Томас заинтереованно глянул на девушку, скрывая едва заметную насмешку и любопытство.
- Вы здесь по делу? - мелодичным голосом поинтересовался Эдвард, складывая руки на груди. Она быстро взглянула на него.
- Нет, мы буквально на день. На оперу приехали, - весело отозвалась она.
"Знакомый, значит?"
Томас снова вернул тему об акустике, и вскоре Эдвард, обернувшись, вдруг откланялся и скрылся в толпе музыкантов.
- Куда он? - вырвалось у Беренис. Она отчаянно делала вид, что не смотрит в сторону удаляющегося флейтиста
- К патриции. А, ты не знала? Он женился полгода назад. Эвридику помнишь? Именно та певица.
Она помнила эту высокую стройную девушку с париком на голове и яркими карими глазами. Что ж, всё вышло вполне неплохо. Наверное.
- Вот как? Как хорошо, что они в одной трупе, - её голос звучал всё так же приветливо, но лицо стало чуть бледней. Она рассеянно улыбнулась на взгляд Томаса. Он ничего, ничего не заметил. Он не желал ничего замечать. Да и, к своему удивлению, она не обнаружила в своих чувствах разочарования. Было нечто другое. Наверное, это называют отголоском чувства. Забавно, когда-то ей казалось, что это навсегда.
- Да. Им повезло, - улыбнулся Луи.
Они на время замолчали, а потом из здания оперы вышел полноватый средних лет мужчина, и Луи, откланявшись, быстро скрылся в автобусе, где исчезли и остальные. Беренис бросились в глаза Эдвард и Патриция. Она видела, как он подаёт ей руку, как улыбается. Несколько отрешённо. Эдвард её, может, и любил. Наверное, любил. Должен был бы любить. А когда-то он и ей, Беренис, так же подавал руку. Только улыбался иначе. Или, верно, ей казалось лишь.
Поль не обернулся у двери и лишь бросил на Беренис странный взгляд. Автобус заурчал и быстро скрылся за поворотом. Стало вдруг очень тихо.
На площади плыли парочки, но их было мало. Отчего-то в этот Новогодний вечер на улицах было так мало народу. Наверное, все разбежались по домам, украшать ёлки.
Он не украшал ёлок лет десять точно. Каролина вечно заказывала украшение ёлок, и эти исполины неподвижно и как-то вызывающе сверкали в большом светлом холле. Его они иногда жутко раздражали. При всей любви к роскоши, он не терпел фальшь и притворство.
Беренис сейчас притворялась - в её глазах сквозило смятение. Но она ни словом больше не обмолвилась об Эдварде.
- Поймаем такси? - тихо произнёс он, когда всё окончательно стихло, и когда они остались на площади одни. Он внимательно огляделся по сторонам, выискивая что-то. Он тщетно пытался обнаружить магию вчерашнего вечера. Вечера на окраине Вадуца, замка, узеньких улочек и задушевного разговора. Сейчас в этом Париже было что-то не то. не то, чего он ждал от этого города. А он так надеялся на магию этого города.
- Нет. Хочу пройтись. Здесь, кажется, недалеко, - спокойно ответила она, поднимая взгляд на него. Он всегда избегал её взгляда или так всегда получалось. Взгляды пересекались, но никогда не останавливались друг на друге долгое время.
Он было хотел по привычке отвести взгляд, но что-то в её глазах его остановило. Она молча смотрела в его карие, широко распахнутые глаза, а он не мог оторваться от неё взгляда. И, казалось, шум города отошёл куда-то далеко. Он его почти не слышал.
Он безотчётно сделал шаг навстречу, приближаясь. Губы тронула улыбка, отразившаяся на её губах. Он моргнула и вдруг выпалила, когда он почти приблизился вплотную.
- Мистер Каулитц, а давайте передём на "ты".
Это было произнесено тоном, каким обычно заводила команды говорил: "Ребята, а давайте в догонялки". Вроде как нового правила игры.
- Право, это уже становится смешным, - сощурилась она, - И никуда не годится. Когда вы называете меня "мисс Шрёдер", я начинаю ощущать себя фрау бесконечных лет.
Она лукаво поджала губы и рассмеялась. Он растерянно развёл руками, никак не ожидавший подобного поворота событий. Сколько раз он представлял, как он ей предложит, наконец, вычеркнуть из их общения уже ненавистную ему официальность. Сколько вариантов речи он уже продумал, сколько её реплик он уже представил. А она одной фразой разрушила всё его представления. Он нервно растянул губы в улыбке,а потом расхохотался, откидывая голову назад.
- Господи, Беви, ты - прелесть, - произнёс он, ласково оглядывая её лицо. Стена рухнула, черта начинала потихоньку стираться. Или ему просто так казалось?
- Правда? Я прелесть? - кокетливо дёрнула она плечом, - Ты преувеличиваешь.
- Ещё скажи, что я не умею говорить комплименты, - усмехнулся он.
- Совершенно не умеешь. Надо тебя научить, - серьёзно кивнула она, привычно беря егоза руку. А в голосе задор и незнакомая ему ещё весёлость и едва ли не доверчивость.
Они слишком говорили на "вы". Сейчас они будто стремились наверстать упущенное, говоря как-то слишком неофициально и по-дружески. будто знакомы вечность. А елси не вечность, то этого года вполне достаточно. Ведь так?
- Как прикажете, учитель, - нежно улыбнулся он. Она бросила на него весёлый взгляд. Правила игры изменились, разукрасив его жизнь в нечто новое.
Её рука, затянутая в перчатку, крепко держала его за локоть, её лицо было совсем близко, а огни города казались близкими и недосягаемыми. Как она. Или он преувеличивает. Он всегда знал и отрицал это, что в душе каждого присутствует романтик. Отдалённо так, неточно. И по капризу человека этот романтик либо исчезает потом, либо забивается в угол, либо становится этим человеком. До сего момента он бы подумал, что он вполне представитель первой категории.
А в отеле будет вечер, будет ёлка, будет ужин. И будет ещё счастье. да, он почему-то был уверен, что счастье обязательно будет. То счастье, что он так неумело пытался поймать и так неумело пытался удержать около себя.

- Луи! - радостно улыбнулась она, распахивая дверь перед ним, - Как здорово, что ты пришёл.
Да, она знала, что он придёт. Она его ждала. Она видела фигуру Эдварда в проёме окна, а рядом мелькнувшее на мгновение лицо Луи. И, да, она знала, почему пришёл Луи.
Что-то шевельнулось в сердце, рванулось и затихло.
Он улыбнулась, переступил с ноги на ногу и неуклюже переступил через порог номера. С интересом наблюдал, как она закрыла дверь, а потом побежала к трюмо. На ней уже было другое платье — молочного цвета, а волосы рассыпались по тонким плечам. Он тряхнул головой, подходя и облокачиваясь на подоконник. Вроде бы ничего не менялось — он вернулся домой. В кресле по привычке лежала скрипка, прикрытая пледом — по номеру частенько гулял сквозняк, на кровати была оставлена книга — он не разобрал названия, но подсознательно ответил. А платья, казалось, совершенно не изменились.
- Вы очень хорошо играли, - улыбнулась она, прилаживая волосы немыслимым образом. На него даже не взглянула. Он улыбнулся. Она так всегда говорила, когда недочёты были, но она отчего-то о них умалчивала. «В общем, вполне неплохо».
- Да, было вполне неплохо. - рассеянно отозвался он, складывая руки на груди. Разговор не клеился, прервавшись, едва начавшись. Они слишком долго не виделись. И, как часто бывает, сказать хотели друг другу много, но не могли понять, с чего бы лучше начать. Непривычно.
- Ты изменилась, Беви.
Голос вдруг стал нежным, ласковым, низким, интимным. Он едва заметно дрогнул. Её руки застыли, она в изумлении распахнула глаза, перевела взгляд на него, медленно развернулась, помедлила немного, а потом бросилась в его объятия, крепко обнимая и прижимаясь к сильной широкой груди.
- Знаешь, Луи, я так скучала, - прошептала она,закрывая глаза, - По тебе, по нему, по всему. Я...
Она замолчала, голос сорвался.
Он крепко прижал её к себе и прижался губами к пышным чёрным волосам. Закрыл глаза. Всё так же.
Она всегда, сколько он её помнил, была замкнутой и нелюдимой. Она всегда очень неохотно и неумело открывалась перед людьми. Всегда, сколько он её помнил. А помнил он её с самого рождения — их родители работали вместе, потому они всегда проводили всё свободное время вместе. Вместе шли в музыкальную школу на занятия скрипки, вместе занимались, вместе ходили на концерты, потом вместе учились и вместе поступили в одно музыкальное училище. Родители умилённо верили в то, что через пару годков они точно поженятся. Не правда ли, замечательная пара?
Луи не помнил точно, когда в их дует вклинился Эдвард. По логике вещей этого произойти не должно было — Поль был на тот момент третьекурсником и учился на духовом отделении. Потому они могли встретиться только на очень редких общеучилищных концертах. То есть пересечься не предоставлялось возможным.
Тем не менее Эдвард появился. Поначалу они очень хорошо сдружились с Луи, который был от природы очень общительным. Торгельвельд даже стал приглашать изредка Эдварда к ним с Беренис на квартиру, которую они снимали на время учёбы. Тогда-то он и познакомил их. Это произошло даже как-то случайно. Эдвард заглянул на минутку, а Беренис забегала домой за какими-то нотами. И, кажется, это знакомство обоих нисколько не заинтересовало. По крайней мере так казалось луи. Ему так долго казалось. Правда, ещё тогда Эдвард невзначай поинтересовался ей. Тогда она была уже известна во многих кругах.
А потом вдруг Эдвард стал невзначай всё чаще посещать их дом, а Беренис каждый раз случайно оказывалась в гостиной под всевозможными предлогами, которые звучали очень убедительно на тот момент. И жадно вслушивалась в его бархатный голос, и вздрагивала от каждого его случайного прикосновения. А он внимательно и долго смотрел на её задумчивое лицо. Она поначалу избегала его взглядов, но потом... Луи упустил тот момент, когда искра породила пожар. При Луи они почти не говорили вслух — только какими-то странными взглядами. И Луи понял, стал всё чаще отлучаться из комнаты, а потом и вовсе стал придумывать предлоги оставить их наедине. Казалось, всё начиналось так безмятежно.
Они провстречались год. Ровно до того момента, когда Эдвард закончил училище, и перед не встал вопрос о поступлении в консерваторию. Поль был ярким флейтистом, и потому в скором времени ему предложили поступить в Нью-Йорк. Получится — отлично. Не получится — ещё масса консерваторий, где его примут с распростёртыми объятиями. Он недоверчиво согласился и... поступил.
Он вернулся с странной смесью радости и растерянности. И дело было не в том, что он не ожидал, что ему посчастливится поступить. Просто... Ему придётся её оставить здесь.
Он разрывался. Метался от флейты, которую боготворил, к Беренис, которую... боготворил так же. И тогда именно она настояла на том, чтобы он поехал. С тяжёлым сердцем она уговаривала его ехать. Лишком хорошо она знала, что значит для них обоих музыка. Она думала через год тоже поступить в Нью-Йорк. Приглашение уже было. Правда, он об этом не знал. И Эдвард сдался. Лишь не отходил от неё ни на шаг последние дни. Казалось, это будет вечно.
Они переписывались ещё год. Для студента музыкального училища Интернет был недоступен, потому в ход пошла обычная почта. Луи казалось, что Эдвард ни черта не занимается, а лишь пишет ей письма — такой невообразимой длины они были. А она, сияющая, радостная, переполненная эмоциями, бежала в комнату и читала письма. Поначалу в одинчоестве, а потом читала их и Луи. Она даже стала потихоньку открываться людям, становилась более доверчивой, что от неё было очень трудно ожидать. Ровно год.
Луи слишком хорошо помнил тот день, когда от Эдварда пришло последнее письмо. Как она по привычке пригласила Луи к себе, нетерпеливо с улыбкой раскрыла конверт, пробежала глазами текст... побледнела, губы дрогнули, руки задрожали и она нетвёрдым голосом попросила Луи выйти. Она даже не взглянула на растерянного Торгельвельда, который пытался её привести в чувства.
Она закончила четвёртый курс и должна была поступать в консерваторию. Луи намеревался остаться в Берне. Она — переехать в Нью-Йорк.
Неделю она молчала, не обращая ни на кого внимания. Перестала смеяться, есть, спать. Лишь играла на скрипке, готовясь к поступлению. А потом что-то надломилось. Беренис, которая в жизни не плакала, плакала каждую ночь, растерянно прибегая к Луи и падая в его объятия. И молчала.Как бы он её не расспрашивал. Он лишь знал, что виной тому был Эдвард, но ответа на письма ему Луи так и не получил, что его насторожило.
И потом она, бледная и исхудавшая, уехала не в Нью-Йорк, а в Берлин, к тёте на неделю, чтобы оттуда переехать в Париж, куда она намеревалась поступить. Даже французский начала учить.
И не вернулась. Лишь спустя время Луи получил от неё письмо. Последнее. Она не поступила в консерваторию. И больше она не писала. Многолетней дружбы как не бывало. Она её перечеркнула почему-то. Луи пытался её найти...
Спустя четыре года вернулся Эдвард. Мрачный, бледный. И сразу заинтересовался местонахождением Беренис. Он даже искал её в Берлине, но не нашёл. И вернулся мрачнее прежнего. Замкнулся, отдалился. А потом вдруг предложил поехать в Гамбург и попробовать втиснуться в оркестр. А потом он рвался в Париж, думая найти её там. Не нашёл и там. И вдруг потом женился на приме труппы. Она его боготворила, а он позволял ей себя боготворить. Слишком холодно он с ней обращался. Вроде даже нежно и ласково, но так холодно, что пугало не толкьо Патрицию, но и Луи.
И вот сейчас она здесь. В Париже. Право, это забавно. Она здесь. Обнимает его. А внизу, на втором этаже у окна задумчиво стоит бледный Эдвард, до которого вот уже полчаса пытается докричаться отчаявшаяся Патриция. И... Она скучала.
- Мы тоже о тебе безумно скучали. Ни письма. Пропала. Где ты сейчас?
- В Вадуце, - тихо отвели она,- Лихтенштейн. Знаешь, такое маленькое княжество рядом с Швейцарией.
- И что ты там забыла? Ну, почему именно технологии?
Он оторвала личико от его груди и подняла голову. Тёплый взгляд пробежал по его лицу, задерживаясь на карих знакомых глазах.
- Не было выбора. Программирование было единственным, в чём я ещё неплохо разбиралась. Мне же... Я же не могла поступить...
Голос сорвался, и она замолчала.
- Ну, что ты. Ты, вижу, всё ещё занимаешься? Иди сюда...
Он притянул её голову к своей груди. Говорить не хотелось. Всё было ясно. Так они и простояли минут пять.
- Кто он?
Это был первый вопрос Эдварда, когда они возвращались в оркестровую яму. Тогда он был сам не свой.
- Мой знакомый.
Луи усмехнулся. Она вслушивается в его голос, она вздрагивает от каждого случайного прикосновения, она избегает его взглядом. Да, знакомый. Что же иное?
- И давно вы знакомы? - полюбопытствовал скрипач.
- С мая.
И молчание.
В дверь вдруг постучали. Она встрепенулась, высвободилась из его объятий и метнулась к двери. Распахнула её резко и с каким-то нетерпением. Волосы рассыпались по плечам.
- Уже половина, - мягко донеслось с порога. Беренис увидела на пороге Томаса в несвойственной ему одежде — простых джинсах, белой рубашке. Он улыбался, удивлённо окидывая её взглядом. Пытливый взгляд с недоумением заметил у окна Торгельвельда. Что-то предостерегающе шевельнулось в сердце.
- Да, я сейчас, - натянуто улыбнулась она. Пропустила его в номер и закрыла дверь. Исчезла в соседней комнате. Луи напряжённо застыл у окна, нарочито не смотря на расслабленного Томаса. А потом и вовсе выскочил за дверь, что-то пробурчав извинение.
Она вернулась спустя несколько минут. Свежая, очаровательная, едва не блистательная.
- Луи уже ушёл?
- Только что.
Голос звучал даже как-то резковато,а колкий вдруг взгляд пронзил её насквозь. Она даже поёжилась от него. От Томаса исходила какая-то сокрушительная сила и энергия. Всё его стройное тело, его осанка казались ей едва не идеальными. И... она нередко боялась его.
- наверное, дела, - рассеянно отозвалась она, - наверное, нам пора.
Он вкрадчиво улыбнулся, пообещав себе узнать об этих двоих всё.
Но она была так очаровательна. Улыбнулась, привычно взяла его за руку.
- Ты жутко пунктуален, - улыбнулась она. Он взглянул на неё и не ответил. Бешеное сердце вырывалось из груди, а дыхание сбивалось. Он сердито провёл рукой по волосам и рассеянно улыбнулся. Впереди ещё вечер и вся ночь.

Отредактировано Тиа (2010-02-10 07:26:55)

Это так любопытно и странно - выкладывать в пустоту.

Она в нерешительности остановилась в середине комнаты, ласково и выжидательно улыбаясь. На миг он понял, что не имеет понятия, что говорить и как себя вести. Точнее, на языке крутились слова, а сердце бешено рвалось в груди. Он нервно провёл рукой по лицу, волосам, пытаясь успокоиться и создать хотя бы иллюзию спокойствия и рассудительности. Право, это даже как-то забавно.
В углу стояла высокая ёлка. Искусственная, пушистая, зелёная. В воздухе витал аромат хвои, который в последнее время каким-то образом вживляли в искусственные иголки, создавая иллюзию реальности и естественности.  Лёгкий тюль ограждал комнату, завесой отделяя от чёрной бархатной ночи, растекающейся по улице и мягко касающейся стен домов. Тёплый свет разливался по всей комнате, создавая какой-то непередаваемый уют. Сколько времени он потратил на то, чтобы всё это устроить! Пока она собиралась, пока она разговаривала с Луи...
Пока находилась в своём прошлом.
Невольная неловкость дрожала в воздухе. Он внимательно смотрел на неё, а она смотрела куда угодно, только не на его лицо. Отчего-то бледная, взволнованная. Однако молчание, показавшееся ему вечностью, заключалось лишь в нескольких секундах.
Первой из оцепенения вышла она, встрепенувшись и оживившись. Томас с ужасом увидел в её глазах всё то же ненавистное ему спокойствие, граничащее с равнодушием.
Он упустил момент, не успел вовремя соориентироваться. Странная неловкость, ему несвойственная, вдруг парализовала его, смешивая фразы и туманя сознание.
Он злился. На самого себя.
Только спустя время оцепенение вдруг окончательно сошло. Он включил музыку, достал из бара шампанское. Молча взял в руки первый шарик, взглянув на неё и улыбнувшись, надеясь, что улыбка скажет больше, нежели все его слова...
Она наряжали ёлку. Зелёную, искусственную, пушистую.
Вначале молча, прилаживая шарики к искусственным иголкам, а потом потихоньку начали говорить. Тихо, потаённо, чтобы никто другой не услышал. Говорили обо всём том, о чём обычно — вроде бы обо всём, а на деле разговор был пуст и лишь давал видимость разговора. Беренис вдруг согласилась выпить бокал шампанского и, удобно устроившись на ковре, принялась разглядывать ёлку, полуукрашенную, пушистую, с мишурой где попало.
- Хорошо - по-детски засмеялась она, когда он осторожно присел тут же на ковре рядом. Ей вдруг пришло в голову, что всё это не было спонтанным, что вдруг ей поначалу показалось. Он всё продумал, всё знал и лишь методично шёл к цели.
Но это нисколько её не оттолкнуло. Наоборот, подобное её невольно ещё сильнее привязало к нему. Да, он знал, что она согласиться. И пока она терялась в догадках, возникших вдруг и почти её ослепивших.
Он ей очень нравился. Но иногда в его глазах мелькал такой лихорадочный металлический блеск, граничащий с какой-то одержимостью, что это невольно её пугало. И всё же...
- Правда? - улыбнулся он, наблюдая как она одной рукой берёт блестящий шарик и вертит его в  руках, вглядываясь в отражение на блестящей поверхности. Он зачарованно смотрел на её бледное лицо с мягкими некрупными чертами лица. Она сидела совсем рядом — стоило лишь протянуть руку. - Знаешь, последний раз я ёлку наряжал очень давно. Ещё с Биллом.
Она вздрогнула и перевела взгляд с глянцевой поверхности шарика на него. Раскосые синие глаза удивлённо скользнули по его лицу, задержались на глазах.
- Почему ты так говоришь о нём?
- Как — так? - тихо переспросил он.
- Как будто вы и не братья вовсе. Точнее, братья, но... - он опустила взгляд, - Наверное, я лезу не в своё дело. - торопливо добавила она, - Но ещё тогда, в мае, я заметила, что ты всегда о нём говоришь как-то слишком отрешённо, и...
Она замолчала, смотря на его лицо. Внутри всё затрепетало, поднялось и захватило с головой. Он никому никогда об этом не рассказывал, даже Каролине, которая вообще мало интересовалась его чувствами, больше интересуясь его счётом в банке.
Он недовольно сморщился своим чувствам.
Выпитое шампанское вдруг ударило в голову. Он сглотнул, усилием воли отводя взгляд на блестящую ёлку и облокачиваясь спиной на край постели. Поднял бокал, внимательно посмотрел на ёлку сквозь шампанское, чему-то улыбнулся, потом перевёл взгляд на пол, помедлил и перевёл взгляд на Беренис. Тепло улыбнулся, пытаясь выстроить всё в логическую цепочку. Она замерла, ожидая его ответа.
- Когда-то у нас была замечательная семья. Правда, я думал, что лучше родителей людей нет. Это была та пора, когда всё вокруг боготворишь. Ты меня понимаешь? Я теперь так считаю, - зачем-то добавил он задумчиво.
Он поднял на неё взгляд. Она молча кивнула, не отрывая от его глаз своего настороженного, почти восхищённого взгляда.
- Я немец по происхождению, - продолжал он, будто она его вовсе не знает и видит в первый раз, - Но незадолго до рождения Вильгельма моя семья перебралась из Дрездена в Чикаго. Точнее мы много переезжали из города в город, но потом всё же осели в Чикаго. Билл по всем манерам истинный американец, - усмехнулся он.
Она шевельнула губами, будто стремясь что-то ему сказать, подалась вперёд, но тут же одёрнула себя и выпрямилась. Томас сам не замечал, что он сам куда больший «американец», нежели его брат. Это лишь дополнительная причина, что ли.
Его тихий, низкий, сильный голос её завораживал.
- До определённого момента мне всё казалось очень хорошим, добрым. Правильным. Впрочем, мне не с чем было сравнивать, наверное. Или я так сейчас считаю...
Он снова замолчла, что-то обдумывая. Между бровей легла незнакомая морщинка, глаза потемнели. Он не смотрел на неё, а сосредоточенно разглядывал узор на ковре.
- Едва мне исполнилось 10, а ему 7 от нас ушла мама, - наконец, произнёс он, - Просто однажды вечером взяла и ушла. И Билла забрала. Она его всегда любила больше, чем меня. Они его любили больше, чем меня. Оба.
Глаза Беренис в изумлении распахнулись шире, она молча слушала его и пыталась понять. Ей было это не знакомо. И она не могла представить, как могла её мать бы просто уйти от неё, от отца, от Ричарда...
По спине прошла дрожь.
- Чуть позже они с отцом развелись. Он подал на развод. Потом появилась мачеха... но знаешь, это уже было не то. С Биллом мы долго не виделись — мама переехала в Нью-Йорк и отдала его в музыкальную школу. Это было второе, что нас отдалило.
- Я всегда думал, что мама нас предала. Она и ещё Билл, согласившийся бросить отца и меня. Мне он всегда казался предателем и... Я мальчишкой был. Несмышлённым, глупым мальчишкой и дулся на него, как только мог. И я всегда хотел быть пианистом. Ты меня понимаешь?
Он перевёл взлядна неё. Она горько усмехнулась и наклонила голову в знак согласия. Ему нравилось ей всё это говорить. Ему нравилось вообще что-то ей говорить этой ночью.
До Нового Года оставалось ещё двадцать минут.
- Отец был против. Впрочем, как многие. А Билл стал музыкантом. И за это я его возненавидел ещё сильнее. Впрочем, это чувство постепенно улетучивалось. И, может, скоро совсем уйдёт. Билл хороший. Взбалмошный немного, жалостливый не в меру, но очень добрый. И... - он сглотнул, переводя затуманенный взгляд на неё. Замолчал.
Она раскрыла губы в невольном удивлении.
Он вдруг раздражённо поморщился, отставил бокал с шампанским, будто досадуя на всю эту откровенность. Что на него нашло, что он так разоткровенничался с ней?
Томас молча наблюдал, как вертится у неё в руках эта ёлочная играшка, смазанно отражая комнату. Он даже видел собственное лицо, непомерно растянутое, смешное, некрасивое. Иногда в детстве он думал, что шарики придумал злой волшебник, который решил исказить реальность. Неточно, смазанно, в движении. Его жизнь порой напоминала всё это. Порой он не сразу понимал то, что происходило вокруг. На это требовалось время. Много времени.
- Ты не должен на него сердится, - произнесла она вдруг, передвигаясь к ёлке и вешая игрушку на одну из разлапистых искусственных ветвей, - В 7 лет ребёнок ещё мало что понимает. Тем более, он ведь любил вашу мать, ведь так? Это могло быть просто неосознанно.
- Я понимаю, - усмехнулся он, снова принимаясь за шампанское.
Она потянулась за следующей игрушкой. Он поджал губы, отводя от её фигуры взгляд. Балансируя на грани, он боялся сорваться. Боялся её реакции, боялся её слов, действии... Её осуждения. Его пугало то, что он абсолютно не знал, как она отреагирует на каждую реплику. И он шёл влепую, идя на риск. Грань расплывалась, грань вдруг стала настолько тонкой, что он с ужасом понимал, что сможет не удержаться и сорваться в ту пропасть, которую он ещё не знал.
- Ты мне так и не ответила, почему не поступила в консерваторию, - вдруг произнёс он. Разливающаяся в комнате музыка располагала к разговору. Тихому, милому разговору. Она вернулась к нему, села снова рядом. Снова привычным движением завертела в руках очередной шарик, пригубила шампанское и задумчиво подянла на него взгляд.
- Руку сломала, - тихо произнесла она, смотря на него в упор. В простоте этих слов была заложена такая боль, что он невольно вздрогнул, - За неделюдо экзаменов. Знаешь ли, для скрипача нет ничего страшнее, нежели повредить руки. Повреждая руку, музыкант терят профессию навсегда. За те месяца, что я проболталась с гипсом, ушло всё. Всё просто.
Вот так вот в одно мгновение похоронить мечту. Он даже боялся представить, что это для неё значило. Похоронить мечту за несколкьо шагов до кажущегося конца. А потом годами оплакить эту мечту, ходить на иллюзорную могилку и класть на неё цветы из нот.
- Забавно, правда, - равнодушно произнесла она, залпом выпивая остатки шампанского, - Я с восьми лет скрипачкой быть хотела. А вот сейчас я здесь, с тобой. А они там, - она кивнула вниз, - Впрочем, им я не завидую. Я за них даже рада.
Она немного лгала. Она мечтала быть хотя бы как они. Впрочем... Кто знает.
До полуночи оставалось десять минут. Время утекало сквозь пальцы, светом таяло в ночи.
Ему было невыносимо жарко, воздуха катастрофически не хватало, а сердце выпрыгивало.
Он пошатнулся на грани, но панически вернулся в кажущееся равновесие.
Она снова передвинулась поближе к ёлке и в раздумии оглядела её. Он неподвижно следил за ней, а потом тоже приблизился к ёлке.
- Давай, повесим наверх.
Она подняла взгляд и улыбнулась. В отеле были на зависть высокие потолки, и ёлка достигала по высоте этого потолка. Даже на каблуках она бы не дотянулась до верха. Как, впрочем, наверное, и Томас.
Она вдруг резко обернулась, оказываясь совсем рядом с ним. Застыла, смотря в его глаза с каким-то скрытым недоумением и, ему чудилось, ожиданием какого-то чуда.
Она должно было случиться.
Он тоже застыл на месте, всматриваясь в её лицо, бледное, растерянное, безумно очаровательное и кажущееся ему самым красивым.
Грань стёрлась, человечек беспомощно взмахнул руками, ныряя в пучину бездны, тщетно пытаясь уцепиться за какой-то выступ.
Он бережно прикоснулся к её талии, ощутив тепло, исходившее от неё. Её лицо вдруг стало совсем близким, а не так давно холодные глаза, вдруг потеряли дно. И он безрассудно нырнул с головой в эти ласковые теперь глаза.
Она, казалось, не дышала, когда он вдруг притянул её к себе и наклонился над её детски-растерянным бледным лицом.
- Что же ты делаешь? - произнесла она одними губами. Он не слышал слов, он уже не слышал музыки.
Человечек отчаянно замахал руками, надеясь найти хоть какую-то опору.
Губы трепетно коснулись губ, осторожно изучая, лаская.
Донёсся первый удар.
Она растерянно застыла, а потом робко коснулась руками его плеч, закрывая глаза.
Второй...
Исчезли звуки, кроме как этого боя часов.
Третий удар.
Потерялось ощущение пространства.
Четвёртый.
Внутри стало тепло, приятно, и легко.
Пятый.
Всё тело задрожало в его руках, чутко отзываясь на каждое его прикосновение.
Шестой.
Дыхание окончательно сбилось, а губы искали, искали, находили и снова жадно припадали, боясь чего-то...
Седьмой.
Её руки лихорадочно вцепились в его плечи.
Восьмой.
Внутри что-то взорвалось, шампанское запоздало ударило в голову.
Девятый.
Его губы лихорадочно коснулись щёк, глаз, бровей, а потом снова жадно прильнули к губам.
Десятый.
Руки соскользнули с плеч, лихорадочно проводя по спине и снова застывая на полпути.
Одиннадцатый.
Дыхание будто остановилась. Она боялась дышать...
Двенадцатый...
Человечек отчаянно закричал, хватаясь за призрачный выступ, панически смотря в кромешную пустоту под ним.
Она отстранилась, задыхаясь и смотря на его лицо широко распахнутыми глазами. Взгляд нервно скользил по лицу, внимательно будто высматривая что-то. Он молча смотрел на неё, продолжая двержать в своих объятиях.
Под ногами появилась новая черта и призрачная опора. Выступ пропал. И снова человечек балансировал на теперь уже новой грани. И снова, словно канатоходец, шёл по лезвию ножа.
Томас не думал проводить эту ночь с ней, как бы провёл обязательно с кем-нибудь другим. Из последних сил он сдерживал себя, затуманенным взором наблюдая за её застывшим лицом.
Ему было важно приучить её к себе. Дать понять, что это не просто желание на одну ночь, а постпепенно всё жарче разгоравшееся чувство, грозящее поглотить его полностью.
Томительное молчание пронзило воздух. Диск кончился.
Он с облегчением не заметил в её глазах отвращение или ужаса. Они вдруг стали излучать какой-то невидимый для других, но важный для него свет. Яркий румянец появился на щеках, губы дрогнули, пытаясь что-то сказать. Она не знала, что говорить, что делать. Она лишь молча удивлённо смотрела на этого человека, сейчас совершенно спокойного, сильного... Слова были лишними.
Она молча коснулась кончиками пальцев его плеч и прильнула щекой к его широкой груди.
Он осторожно прижал её к себе крепче, и губы тронула уже не торжествующая, а тёплая, счастливая улыбка. Она поняла его. Она его не оттолкнула.