ГЛАВА XIX
| СПУСТЯ ТРИ МЕСЯЦА |

Магдебург.
1993 год.
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Может, я все-таки приеду? – голос Тома звучал почти неслышно. Тишина с моей стороны и нажатая кнопка «закончить вызов».
Я стою у огромного зеркала, потирая кулачками покрасневшие от недосыпа  и слез глаза. Эти несколько дней прошли мимо меня. Последнее, что я ясно помнил: дрожащий голос мальчишки в трубке, сообщающий о том, что отца нашли мертвым в нашем саду, подкашивающиеся ноги, боль в ладони, потому что  я схватился за острый край стола, чтобы не упасть, бешеное биение сердца и затрудненное дыхание от поднятой внезапно потоком воспоминаний пыли. Если бы все начать сначала, думал я тогда, если бы только все начать сначала. Я бы ни за что не уехал, я бы остался с отцом, я бы, наверное, мог что-то изменить. Вся моя жизнь в один миг перестала казаться слаженной и удавшейся. Внезапно я понял, что теперь остался совсем один. Совсем. Абсолютно. Бесповоротно. В этой жизни у меня больше не было никого. Последние дни я провел в номере одного из дешевых отелей Магдебурга, обнимая маленькую серую подушку, возвращаться в Лейпциг не было душевных сил. Меня больше ничего там не держало. Если бы я только знал… Если бы я только знал, что отца не станет. Я бы многое изменил. Я бы отказался от Кракова, я бы определил отца в клинику, я бы заставил приехать Фиделя. Я бы жизни лишился раньше, будь у меня этот чертов выбор, но нам не дано изменять прошлое, строить другой мир по своему усмотрению. Где-то за стеклом звучали двигатели подержанных машин, равномерно, басовито, контрастируя с беспорядочным  аритмичным стуком моего сердца, мысли кружились стаей крикливых птиц, цепляясь острыми клювами в самые болезненные уголки, так, что я то и дело вздрагивал, поскуливая. Я, наконец, осознал, что мне очень-очень жаль, что моя жизнь стала такой, какая она есть сейчас. Я – один. Мой брат сейчас договаривается об отпевании и шелестит страницами ежедневника, пытаясь вставить смерть отца в свое расписание, моя мать три дня назад встретила папу у ворот в тот мир, мои друзья, сидя в шумных барах многомиллионных городов выходят на улицу, чтобы в тишине, нацепив на лицо маску соболезнования, сказать мне, как им жаль, Том…  А Том звонит мне, пытаясь оказать ненужную помощь. Мне нужен был сейчас только Якуб, мой маленький мальчик, который приносил праздник в мой дом, улыбаясь. Он бы достал из черной сумки, перекинутой через худенькое плечо огрызок карандаша, нащупал бы бумагу и размашисто стал бы рисовать вид из окна, потом прорисовывая детали и накладывая светотени. Я бы внимательно смотрел на него, смотрел, как белоснежные завитки волос падают на красивые серые глаза, и он раздраженно прячет их за ушами, потом ловит мой взгляд и говорит, что это еще не конец. Что у меня есть он. Что он ни за что меня не предаст. И я бы верил. Я бы точно ему верил, потому что мой мальчик никогда меня не обманывал. Якуб был первым и единственным человеком, для которого я был центром мироздания. Он был первым и единственным человеком, который любил во мне все, начиная с перфекционизма и педантичности и заканчивая привычкой грызть ногти. Тогда бы, наверное, все было действительно по-другому. Я бы принял то, что случилось, как данность, как то, что невозможно изменить и не дергался бы от тянуще-колющей боли где-то в животе.  Но Якуба не было.  А значит я один на один с болью.
Я стою у огромного зеркала, потирая кулачками покрасневшие от недосыпа  и слез глаза. Провожу ладонями по щекам, чувствуя, как растекаются последние невыплаканные горячие слезы. Ярко-красная истерзанная верхняя губа дрожит, и я чувствую, как дергается правый глаз. Появляется мысль о том, чтобы выйти на многолюдную улицу и разжечь костер, как-то подать знак тому мужчине, который наблюдает за всеми нами сверху, ужасно хочется сказать ему, чтобы впредь он был не таким несправедливым, но давлю на виски, и опять опустошительная тишина.
-Том? – говорю я, сжимая в ледяных руках трубку телефона, - Том, встреть меня завтра, хорошо? – он что-то хочет ответить, но я продолжаю. – Молчи, молчи, хорошо? Я не хочу ни кого слышать, Том… - произношу я еще тише, прижимая трубку к губам, - просто встреть меня там, я боюсь… один, - чувствую, как снизу подбирается очередная волна истеричного отчаяния,  я вновь бросаю трубку, не попрощавшись, и цепляюсь острыми зубами в ткань пижамы, чтобы не заорать от безысходности.

Лейпциг.
1980 год.
POV Author (Wilhelm Kauffman -9)

-Ай, папа, холодно,  - Гордон поливает резвящихся детей из шланга, те хохочут, захлебываясь радостью, отец хрипло вторит им. Мать сидит в кресле-качалке, в тени, бледная улыбка играет на ее тонких белесых губах. Фидель щекочет Билла, щипая за узкие бедра, тот смешно фыркает, пытаясь увернуться одновременно и от брата, и от воды. Старший ложится на Билла всем телом, тыкаясь мокрым носом тому в шею. Билл ерзает под ним, хихикая. Внезапно глаза Фиделя широко распахиваются, и он неосознанно толкается вперед, закусывая губу. На лице Билла застывает удивленное выражение, и он пытается выбраться из-под брата, пугаясь его действий. Гордон непонимающе смотрит на мальчиков, бросает взгляд на Фиделя, который уже почти врос в младшего и направляет на него струю воды. Он скатывается с Билла,  тяжело дышит, испуган своей реакцией. Мальчик боится двигаться,  он лежит на мокрой земле, широко раскинув руки. Гордон потирает щеки ладонями и смотрит на братьев. Он тоже опускается на землю. Билл поворачивает голову и видит, как к ступням отца прилипла трава. Он понимает, что сейчас произошло что-то ужасное.

Это ужасно. Это ыбл черновичный вариант, лин.

О, Ксюша. Ну почему, почему ты всегда появляешься тогдла, когда не надо?)