ПРОЛОГ:

Сан-Франциско.
1999 год.
POV Wilhelm Kauffman (27)

Шумно, и яркий свет больно бьет в глаза. К стенам зала, в котором проходит пресс-конференция, прижимаются журналисты и фотографы, держащие наготове микрофоны, записывающие устройства и фотоаппараты. Важные пожилые профессора рассаживаются по местам, чинно складывая руки на коленях. Голова неприятно кружится, силуэты снующих по помещению людей сливаются в одно размытое пятно. Я подношу к носу заранее смоченную в нашатыре ватку и глубоко вдыхаю, затем незаметно прячу ее в карман черных брюк. Последний месяц рассчитан по минутам. Мне кажется, мы пролетели весь мир, начиная с России и заканчивая Мексикой.
-Мистер Кауфман, пора начинать.
-Да, конечно.
Я прячу руки в карманы – привычка – и направляюсь к своему месту. Свет приглушается, кое-где еще слышен почтительный шепот, но через пару минут стоит полная тишина. Яркий свет прожектора направляется на меня, и я невольно щурюсь, нервно теребя в руках очки.
-Пресс-конференция считается открытой, журналисты первыми могут задать вопросы, - произносит мужчина за моей спиной громким звучным голосом.
-Почему Вы не опубликовывали свое доказательство в течение почти четырех лет?
Сегодня мне снилось небо Лейпцига.
-Что повлияло на Ваше решение?
В этом сне оно было особенно моим.
-Когда Вы поняли, что совершили одно из самых важных открытий века?
Пронзительно-голубое, оно было слишком низким.
-Какие Ваши дальнейшие планы?   
Мне давно перестало сниться небо. И только вчера вновь.
-Кому Вы хотите посвятить свою грандиозную работу?
Внезапно стало очень холодно, будто все окна зала распахнулись в один миг и холод мира собрался здесь, ледяными губами прижимаясь к сердцу. Совсем рядом стоит оператор с кинокамерой, идет прямой эфир. Я глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями.
-Моему другу. Одному очень хорошему другу. И, если… Если он слушает меня сейчас, то я хочу сказать ему, что не сменил номер телефона. А сейчас мне необходим перерыв. Извините. Спасибо за внимание.
Я быстро встал со своего места, прижимая вату с нашатырем к носу. Спирт всегда со мной, особенно в последнее время. Вслед за мной вскочил Дэвид, человек, обеспечивающий комфорт во время моего пребывания в крупнейших городах мира. Он схватил меня за локоть, когда мы уже вышли за дверь. Я прижался лбом к холодному стеклу, тяжело дыша.
-С тобой все в порядке, Билл?
-Все хорошо. Оставь меня на пару минут. Я сейчас вернусь.
-Тебе нельзя оставаться здесь одному. Прислать охрану?
-Нет-нет, со мной ничего не случится. Пару минут, Дэйв, прошу тебя, - я умоляюще посмотрел на друга.
-Да, конечно… - дверь негромко захлопнулась.
Я приоткрыл окно, облокотившись на подоконник. Меня давно уже не выбивало из колеи. Я четко уяснил, что могу контролировать себя. Уметь оставаться хладнокровным значит уметь быть сильным. Хотя, любая сила когда-то может обернуться слабостью. Я часто задавал себе вопрос, возможен ли обратный процесс? Может ли слабость обернуться силой? Может ли, например, самоубийца сделать мысль о смерти своим утешением, и что именно будет опорой? Возможность стать свободным или ощущение того, что он волен умереть, когда захочет? И есть ли патологические самоубийцы? Можно ли ввести такое понятие? Ведь есть люди, для которых выходом из любых сложных ситуаций видится смерть. Так можно ли вывести свою собственную философию из этого? Я вывел, и для меня она является тождественно верной. Смерть всегда есть как запасной вариант, но я никогда не наложу на себя руки, поскольку мне любопытно: а сколько же человек может вынести? Да я и признаю в глубине души, что самоубийство – все-таки немного жалкий способ умереть. Намного престижнее быть сраженным жизнью, чем собственной рукой, верно? Хотя соблазн все же есть. Точно так же, как и онанисты, патологические самоубийцы борются со своим пороком. Я – патологический самоубийца.
За дверью слышался шум.
-Пустите, мне надо его увидеть! – раздался приглушенный голос за дверью. Я заинтересованно прислушался.
-Пустите сейчас же! Я журналист! – звонкий юношеский голос звучал неподдельно возмущенно. Я хмыкнул и чуть приоткрыл дверь.
-Герр Кауфман! – на чистейшем немецком закричал парень, которого держала за руки охрана. Через плечо был перекинут фотоаппарат, - герр Кауфман, пожалуйста! Мне очень нужно с Вами поговорить!
Я узнал в парнишке того, кто задал вопрос, из-за которого я был вынужден покинуть конференцию.
-Пустите, - я махнул рукой охране. Мальчишка оправил клетчатую рубашку и, гордо вздернув нос, подошел ко мне.
-Мне надо поговорить с Вами. Прошу Вас.
-Заходи, - я захлопнул дверь прямо перед носом секьюрити. Если что, с хлипким парнишкой на голову ниже меня, я справлюсь, - как тебя зовут?
-Эмиль, герр…
-Что ты хотел, Эмиль?
-Я хотел поговорить.
-О чем?
Его глаза казались мне знакомыми. И губы. Линия губ была изумительно знакомой. Но при этом я был уверен, что не видел его раньше.
-О том человеке, герр Кауфман.
Запершило в горле. С трудом держал себя в руках.
-Почему тебя это так интересует? И почему я должен рассказать о нем тебе?
-Ни слова не попадет в прессу, я обещаю, - заявил смышленый мальчик.. Меня уже начинало затягивать это приключение.
-Почему я должен верить тебе? – я скептически сощурился, скрестив руки на груди и присев на край стола.
-Иногда надо просто верить. Не требуя доказательств.
Когда мальчишка произнес эту фразу, я понял, что у меня нет выбора. «Не требуя доказательств». Это были Его слова. Пять лет назад.

Глава II
Дрезден.
1989 год.
POV Wilhelm Kauffman (18)

-… и поэтому нас с Джоном переселили в другой корпус. Он не намного дальше от университета, но зимой даже лишние пять-десять минут кажутся сущей пыткой, - улыбнувшись, отметил я, - как ты, папочка?
Отец сидел в черном кресле за высоким рабочим столом из темного дерева. В кабинете вкусно пахло хвоей, рождественскую елку вынесли всего день назад, а омела над дверью все еще висела, не позволяя веселому праздничному духу полностью выветриться из огромного помещения. Высокие окна были занавешены тяжелым бархатом портьер. Папа ни за что не соглашался заменить их воздушным тюлем.
-Все как обычно, сынок, - ласково прошептал отец, прижимаясь колючей щекой к нежной коже моей ладони, - Билли, я же просил не приезжать к нам вот таким… - отец поморщился, отчего меж бровей залегла глубокая складка морщин, - мало ли, что придет людям в голову, - деликатно добавил он.
Он все прекрасно знал, хитрый прохвост, но тщательно скрывал это как от своих друзей, так и от меня. Когда я в первый раз показался ему в своем новом образе, папа был в неприятном удивлении. Во-первых, я отрастил волосы, покрасив их в густо-черный цвет. Теперь они невесомо рассыпались по плечам. Листая глянцевый журнал однокурсницы, я наткнулся на фотографию безумно красивого молодого человека. Он был поразительно тонким, почти прозрачным. На кукольном фарфоровом лице ярко выделялись подведенные черным карандашом глаза, опушенные пушистыми ресницами, отбрасывающими неестественную тень на скулы. Чтобы научиться подводить глаза также, мне понадобилось около месяца. Стремление быть не таким как все, привело к проявлению новых черт моего характера. Я научился противостоять толпе и плевать на чужие косые взгляды. И к тому же, без тени самовлюбленности, я был поразительно красив. Женственность угловатого тела подчеркивалась узкими рубашками, спущенными поверх темных узких джинсов. На последние деньги я купил жутко дорогие духи Fahrenheit, выпущенные годом раньше Dior. В целом, впечатление я производил неоднозначное, впрочем, это не было важным. Важно было то, что я произвел фурор, первым плюнув в лицо общественности. Никому и в голову не приходилось оскорблять или делать мне замечания публично, не хотелось иметь проблем  с одним из ведущих ученых-математиков страны. Однако я смело могу сказать, что никогда не прятался за спину отца. Именно поэтому я учился в Кракове, а не в Дрездене. Получать образование там, где преподавал мой отец, казалось мне как минимум некрасивым. Я выбрал Польшу и ни разу после этого не пожалел об этом. 
Я не успел ответить: громко постучались. Дверь приотворилась и в проеме показалась голова молодого человека, неуверенно закусывающего губу.
-Профессор Кауфман? Разрешите?
Я с интересом уставился на парня. Черные косички змейками покрывали голову, в уголке пухлой губы блестел металл сережки, в глаза бросалась яркая родинка на щеке. Одет он был вполне обычно: темные джинсы, кажется, чуть большего размера, чем того требовалось, узкая футболка, очерчивающая стройное тело и жуткие кроссовки. Я поморщился, представив их на мне. Молодой человек переминался с ноги на ногу, скрестив руки на груди и потупив взгляд.
-Да, конечно, Томас. Проходи. Ты за работой, верно? Я посмотрел ее, - папа скрылся за кипой бумаг, перебирая огромные папки, - она была где-то здесь… - отец резко дернул рукой, и бумаги рассыпались по полу. Одновременно с Томасом мы кинулись их поднимать, неловко стукнувшись лбами.
-Прости, - произнесли мы в унисон, потирая лоб, и улыбнулись.
У этого мальчика были преступно красивые глаза. Влажная поволока игриво поблескивала, радужка меняла цвет от светло-медового до кофейно-черного. Он сощурился, внимательно вглядываясь мне в лицо. Мне стало не по себе, и я быстро поднялся, отойдя к стене. Том протянул бумаги отцу.
-Кажется, я забыл ее в кабинете Йохана… - пробормотал папа себе под нос, - подождешь немного, Том?
-Сколько угодно, профессор, - учтиво ответил Томас.
Дверь негромко захлопнулась, мы остались одни. Воцарилась напряженная тишина. Первым молчание нарушил парень.
-Как насчет познакомиться? – хмыкнул он.
-Билл Кауфман. А ты Том, верно?
-Не нужно быть гением, чтобы догадаться, - иронично заметил мальчик напротив.
-Ты какой-то язвительный, - заметил я, глядя в окно.
-Что ты, я очень милый, - игриво засмеялся Том, - так ты знаменитый сын профессора Кауфмана… - протянул мой собеседник.
Я поперхнулся.
-В каком смысле?
-Тут о тебе много слухов ходит, - улыбнулся Томас, - например, что ты… ну…
-Я что? – с вызовом обратился я к нему, прекрасно понимая, к чему он клонит.
-Не совсем такой, - выкрутился ехидный молодой человек.
-Это слухи, - как-то слишком быстро ответил я, на что Том ободряюще подмигнул.
-Да ладно, это ведь не имеет никакого значения, - заметил Том, - ты красивый, - протянул он.
-Спасибо… - смущенно пробормотал я.
Дверь открылась, Том обернулся. На пороге стоял папа, протягивающий папку мальчишке.
-Вот, держи. Зайди ко мне в конце дня, мы обговорим некоторые поправки.
-Спасибо, герр Кауфман. До свидания, - вежливо попрощался мой новый знакомый, - пока, Билл.
Я проводил его немигающим взглядом. Потом, вздрогнув, я обернулся к отцу.
-Так на чем мы остановились, папа?

Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Спокойной ночи, пап, - я аккуратно прикрыл дверь, не нарушая тишины. Я почти задохнулся здесь. Самое страшное: оказаться на стыке  двух жизней. За то время, что я учился в Кракове, я привык к польским укладам, обычаям, к польской красоте и к ее жестокости, к ее мягкости и суровости. Сейчас мне казалось, что я нахожусь меж двух миров, один из них стал мне родным, другой таковым являлся. Тогда перестаешь чувствовать себя защищенным и навсегда теряешь прочность. Эти спокойные половинчатые дни, безликие, умеренно-нормальные потихоньку убивали. Я готов был пережить все что угодно: адскую головную боль, которая гнездится глубоко за глазными яблоками, превращая все в темную черную пустоту, потерю самых близких мне людей, глубочайшую зимнюю депрессию.  Все, что угодно. Только не умирать в этом повседневном «хорошо».
Держись, Билл. Все будет в порядке.

ГЛАВА IV
Лейпциг.
1993 год
Wilhelm Kauffman (22)

В комнате было холодно, ветер стучался в старые окна, проникая сквозь мелкие щели. Смеркалось. Здесь у нас темнеет рано, городок покрывается шелковым слоем темноты и дремлет, изредка просыпаясь уличными торговцами, расхаживающими по узким улочкам. По вечерам вкусно пахнет свежестью и каким-то особенно приторным запахом плюшек. В домах напротив зажигается свет. Лейпциг – чудесное место, но вот только мне здесь не по себе. Я повыше натянул на себя твидовый плед, мне уже и не помнится, как давно он появился у нас дома.
Громко затрезвонил дверной звонок, я вздрогнул, недоумевающе обернувшись. Мы никого не ждали. Мы уже слишком давно никого не ждали…
Нашарив ногами тапочки, я пошаркал к двери, пытаясь пригладить взъерошенные волосы ладонью. В последнее время отпала необходимость следить за своим внешним видом, здесь, в Лейпциге, это не имело никакого значения.
Я уставился в дверной глазок. По ту сторону стоял молодой человек, козырек кепки скрывал его лицо, он прижимал к груди несколько книг и чертил что-то на асфальте носком белых кроссовок. Я хмыкнул, будучи уверенным, что мальчишка просто ошибся дверью, и, наверняка, собирался к семье Кацман. Они жили через дом от нас. Их дочь, Ингрид, отличалась своеобразной притягивающей красотой, поэтому появление глупых молодых мальчишек в их доме не было удивительным. Конечно, Эльза и Йохан, ее родители, ничего не знали о том, как ведет себя их восемнадцатилетняя девочка, но сейчас они, кажется, уехали с Драйзером за город на выходные, я пожелал им вчера хорошего пути. Ингрид, конечно, не теряла времени зря.
Не успел я открыть дверь, как мальчишка затараторил:
-Герр Кауфман, я только вернулся.… Ой… Привет… - парень залился пунцовой краской.
Я недоумевающе посмотрел на молодого человека. Мне казалось, что я его определенно видел раньше. Карие глаза были испуганно распахнуты, губа смущенно закушена и одна из книг выпала из красивых рук.
-Я могу как-то тебе помочь? – облокотившись о дверной косяк, произнес я.
-А я… Я к профессору… - пробормотал мальчишка напротив.
-Ну, заходи, мы никого не ждали, - пожав плечами, ответил я, пропуская парня вперед. Он, споткнувшись об упавшую книгу, засмущался еще больше. Я подобрал ее и протянул ему, ободряюще улыбаясь.
-Спасибо. Я недавно вернулся с практики в Берлине, в университете сказали, что профессор Кауфман больше не работает, и я приехал его проведать, и…
-Слушай, я тебя видел раньше? – перебил я его, щурясь.
Парень широко улыбнулся.
-Ты меня не помнишь? – он коснулся своего лба, улыбка все еще играла на его губах. Я внимательно вглядывался в его лицо, смутно припоминая, когда могла состояться наша встреча.
-Меня зовут Том, ну, совсем не помнишь?
-Так это ты тот нагловатый парень с исследовательской работой, - хлопнув в ладоши, сказал я.
Точно. Я невольно хмыкнул, вспомнив сцену нашего знакомства. Мальчик закивал.
-Может, пройдем? – напряженность как-то резко исчезла, - папа спит, но скоро проснется, думаю, он будет рад тебя видеть.
Я взял из рук парня книги, указывая рукой на кухню. Мне казалось смешным соблюдать сейчас правила приличия и приглашать его в гостиную. Все-таки он был, кажется, моим ровесником, к тому же мне жутко хотелось выпить чашечку чая. Том потопал в кухню, устало устраиваясь на мягком стуле. Я присел на краешек стола, потирая глаза.
-Выпьешь что-нибудь?
-Если только чай, - ответил молодой человек.
Я поставил греться чайник, усаживаясь напротив.
-Долго ехал к нам?
-Относительно, жутко устал… - он взглянул на массивные часы, сидевшие на его запястье, - у меня поезд через три часа.
Я кивнул, не зная, что сказать.
-Как он? – спросил мальчишка, положив локти на стол.
-Намного лучше.  Постепенно встает на ноги. Спасибо.
-У тебя замечательный отец… - улыбнулся Том.
Я склонил голову набок, разглядывая парня. Его улыбка заразительно отразилась на моих губах, несмотря на то, что мне вдруг стало жутко паршиво. «У тебя замечательный отец», - сказал абсолютно посторонний человек, проехавший полдня в душном вагоне поезда только ради того, чтобы проведать своего профессора, в то время как его старший сын прохлаждался в модном баре Берлина.
-Да… Он чудесный, - хмыкнул я. Звоночек оповестил о том, что чайник закипел. Глаза закрывались, жутко хотелось спать, но пока папа не уснет окончательно, на всю ночь, засыпать было нельзя. Том, видимо, заметил мое разбитое состояние, и поэтому с готовностью вскочил:
-Где у вас чашки? Я сам все сделаю…
Я благодарно посмотрел на него:
-Слева, в верхнем ящике…
Он деловито сделал нам чай и поставил дымящуюся жидкость у меня перед носом, устроившись на своем месте.
-Спасибо большое, - поблагодарил я Тома, грея холодные руки о бока горячей чашки, - о чем поговорим?
Через час мы уже увлеченно болтали обо всем на свете: собаках, политике и качестве растворимого кофе. С Томом было очень легко найти общий язык, несмотря на некоторую его наглость и самоуверенность. Если мы не сходились во взглядах, то он всегда до последнего отстаивал свою точку зрения, до тех пор, пока я не понимал, что легче согласиться. У него был потрясающий смех. В него можно было влюбиться хотя бы за ту атмосферу искренности и неподдельной радости, которую он создавал одной своей улыбкой. Мне казалось, с ним можно говорить постоянно, и это не надоест. Том был чрезвычайно подкованным во многих вопросах молодым человеком, имел свое мнение по поводу новой либеральной политики, введения или неведения закона о запрете эвтаназии и умел смеяться над глупостями. За какой-то час я понял, что знакомство с Томом будет одним из самых ярких событий в моей жизни, потому что таких людей, как он, я никогда не встречал. Парень умело сочетал в себе юношескую наглость и максимализм с взрослой справедливостью суждений. Он вдруг стал мне поразительно близок, и, что таить греха, мне было с ним очень и очень комфортно.
Папа все спал. Казалось, время летит незаметно, мы все сидели, не замечая, что чай уже давно остыл.
-… и в этот момент он подходит к нам, мы просто в шоке, и тогда Эндрю... – Том обернулся, - Здравствуйте, профессор, - быстро поднялся он. Я привстал за ним, подходя к проснувшемуся отцу и поддерживая его за руку. Мы не заметили, как папа спустился к нам.
-Здравствуй, Том, - на губах отца играла улыбка, - я так рад тебя видеть… - он шагнул вперед, заключая в объятья бывшего ученика. Том опешил сперва, а потом неловко сжал в ответ свитер на спине отца.
Я засуетился, опять нагревая чайник.
Это был лучший вечер за последнее время, что мы провели здесь. Папа смеялся, закидывая голову назад, и рассказывал нам истории о своих бывших студентах, Том острил. Мне же было просто хорошо. Хорошо до зажмуренных глаз. Хотелось обнять себя за плечи и улыбнуться от того счастья, которое нас так внезапно окутало. Внезапно Том вздрогнул, чуть не опрокинув чашку, стоявшую перед ним:
-Черт возьми, поезд…
Папа замахал руками, громко говоря, что все равно бы никуда сегодня не отпустил Тома и что он просто обязан у нас переночевать. Я улыбнулся и подтвердил, что ничего страшного не случится, если Том уедет завтра. Парень недолго ломался, извиняясь за причиненные неудобства. Глупый, он даже не представлял, как мне хотелось, чтобы этот вечер длился вечно.
В результате мы дружно решили, что Том будет спать в моей спальне, я же сегодня переночую на диване.
Вскоре папу разморило, мы отвели его наверх, а сами спустились обратно вниз.
Вдруг стало очень тихо, никто из нас не знал, что говорить. Обстановка показалось слишком личной, ночь опускалась на Лейпциг, гвоздики-звездочки усыпали темное низкое  небо.
-У тебя ведь есть брат? – тихо спросил Том.
В сердце защемило. Я кивнул, смотря в другую сторону.
-Прости, я не должен был спрашивать…
Мне внезапно захотелось рассказать ему все, что я так долго копил в себе. О том, как сильно я любил Фиделя и как он был мне важен. О том, как до слез было больно, когда он давал мне пощечину за то, что я пытался ускользнуть. О том, какое это ощущение, кончать от плотоядного обращенного на тебя взгляда брата. О том, как неприятно спать на мокрой от слез подушке, когда он уходил утром, не обернувшись. О том, как страшно: прятаться под тяжелым покрывалом принципов и ценностей. Хотелось выложить перед ним все, что я никогда никому не говорил. В ответ я произнес:
-Я не хочу об этом говорить. Будешь еще чаю?
Этой ночью мы так и не уснули.

Лейпциг.
1986 год.
POV Wilhelm Kauffman (15)

-Не уходи! Не уходи! Пожалуйста! Фидель! – я стоял на коленях, прижимаясь губами к коленям брата, - Прошу тебя! НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ ЗДЕСЬ! – голос сорвался на визгливый крик, в глазах темнело, голова кружилась и что-то больно разрывало где-то там, внутри. Фидель оттолкнул меня, так, что я больно ударился затылком, разбив зеркало. Брат смотрел на меня, презрительно кривя губы. Я коснулся рукой затылка, потом посмотрел на ладонь. На белоснежной коже расплылось пятно крови. Паника сковала все движения, было трудно дышать, все мысли как-то моментально исчезли. О том, что я  боюсь крови, знал только Фидель. Я поднял на него глаза, он сплюнул прямо на пол и вышел, громко хлопнув дверью.
Не уходи. Пожалуйста.
Я устал ломаться. Я слишком устал ломаться, потом собирая себя по частям, неумело склеивая. Я знал, что Фидель вернется через две минуты с пакетом, в котором будут лежать бинт и вата. Он прижмет меня к себе, аккуратно промывая ранку. Он будет держать меня за руку и шептать, что он больше никогда не причинит мне боль. А я буду верить. Я всегда ему верю. Если он скажет, что видел, как цветет сирень зимой напротив нашего дома, я бы все равно ему верил. Фидель прижмется губами к виску и сотрет ладонью выступивший на лбу пот, скажет, что мне нечего бояться, будет целовать кончики побледневших пальцев. И опять он мой. На целые сутки. Чтобы потом опять уйти. Ровно на тридцать восемь часов. Это время никогда не меняется.
Все повторится заново. Синяки на запястье – извинения – приторный запах мускуса и зеленого яблока. Все будет так, все будет повторяться по спирали.
А я буду его любить. Как любил тридцать восемь часов назад. Буду любить до рвотного рефлекса, до саднящей боли в заднице. Буду любить до тех пор, пока он не простонет мое имя, откидывая голову назад и комкая белую простынь в ладонях. По-другому я любить его не умею. Да и не имею права.
А вот и он.
Улыбаюсь, прижимая к губам собственную окровавленную ладонь.
Сладкая кровь.
За окном раздался громкий визг тормозов.
-Не хочу… - шепчу, утыкаясь носом в теплую рубашку.
-Что не хочешь? – обнимает за плечи.
-Жить не хочу…
Сегодня мне было особенно больно. Сегодня я усну у тебя на коленях. Как в детстве. И еще.
-Фидель?
-Да, малыш? – греет дыханием шею.
-Пусть сирень зацветет?

ГЛАВА VI
Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Это было бы очень здорово, но…
-Хэй, с ним все будет в порядке. А ты развеешься, развлечешься…
-Ты думаешь? – я прикусил губу, все еще пребывая в сомнениях.
-Уверен! У тебя пару часов, Билл. Я за тобой заеду.
В трубке монотонно запищали короткие гудки. Том позвонил через три недели. Расспросив, все ли в порядке с отцом, он сообщил, что на выходных собирается к друзьям, а они живут под Лейпцигом. В общем, мальчишка предложил сходить куда-нибудь вместе, отдохнуть, в конце концов, поговорить. Я нес какой-то бред, путал слова, неумело сострил, что-то ляпнув про свидание. Потом мы оба извинялись. Наш разговор был похож на сценарий фильма «Тупой и еще тупее». И «еще тупее» здесь явно был не Том.
В результате, мой собеседник понял, что ломаться я могу долго, поэтому просто поставил меня перед фактом. Впрочем, я и сам был рад такому повороту событий. Мне давно уже осточертело сидеть дома под пледом, в конце концов, мне двадцать два и у меня нет никакой личной жизни, никаких новых знакомств. Я взглянул на время. Едва стукнуло пять: всего пара часов, чтобы привести себя в порядок. Я давно перестал следить за собой. В своей естественности я совсем не идеален: волосы на самом деле ломкие, кожа сухая, да и ресницы на самом деле не такие длинные. Сейчас, стоя перед зеркалом, я не знал, что делать. Одна моя часть ужасно хотела снова произвести фурор на улице своим эпатажным видом, другая – быть тем, кем является, не строя из себя то, чего не представляет. Я глубоко вздохнул и дрожащей рукой вытащил из-под кровати запыленную косметичку…
Через полчаса я смывал макияж, обжигая руки в ледяной воде. Я вдруг понял, что хочу, чтобы этот мальчишка видел меня настоящего. Мне расхотелось носить маски, лицемерить и строить из себя стерву-недотрогу. Я рассмеялся, прижимая полотенце к лицу. Внезапно мне все показалось смертельным глупым: крема, румяна, тушь, вся эта неудобная одежда.
После я почти час шатался по дому, ожидая звонка. Том позвонил через сорок пять минут. Я быстро поцеловал отца в морщинистую щеку, схватил теплое серое пальто и вышел, заперев за собой дверь.
Смеркалось. Вдоль тротуара стояла красивая серебристая машина, она пару раз мигнула фарами, и я не замедлил устроиться на переднем сидении.
-Твоя? – я обвел салон взглядом.
-Папы, одолжил… - передернул плечами Том, - отлично выглядишь, - он широко улыбнулся.
-Спасибо, ты тоже… - невнятно пробормотал я, отворачиваясь.
Он завел автомобиль, и мы выехали на трассу. Я невольно залюбовался им. Неоновые огни витрин бросали свет на сосредоточенное лицо, глаза Тома были сощурены, губы искривлены в легкой улыбке.
-Есть хочешь?
Красивые руки уверенно сжимали руль.
-Эй? – он щелкнул пальцами перед моим лицом, - есть хочешь?
-Нет, - я покачал головой.
-Тогда заедем куда-нибудь на обратном пути, хорошо?
-А куда сейчас?
- Тебе понравится. Увидишь.
Остальную часть дороги мы перебрасывались короткими фразами. В салоне вкусно пахло зелеными яблоками, и я ощущал почти забытое чувство уюта.
Я практически дремал, когда Том, наконец, припарковался. Оглядевшись, я улыбнулся, узнавая места. Мальчишка облокотился о машину и смотрел на меня. Я молчал, рассматривая старую поцарапанную вывеску с названием парка, в котором еще в детстве мы кормили голубей.
-Чудесное место, правда? – я вздрогнул. Том стоял рядом, скрестив руки на груди, - Эллин здесь очень нравится.
-Кто такая Эллин? – спросил я, не поворачивая головы.
-Сестра, ей восемь, - с плохо скрываемой нежностью в голосе ответил Том, - пошли?
Это был чудесный вечер. Волшебный. Все казалось преступно сказочным: миниатюрные белые скамейки, ограда с причудливым узором. И Том. Он был особенно волшебным. Мы опять говорили обо всем: Фиделе, Эллин, о родителях и любимых сладостях. Смеялись и болтали глупости, а я впитывал, впитывал в себя эту призрачную дымку, стараясь запомнить все до деталей: блестящие глаза, жесты. В какой-то момент мне показалось, что вся моя жизнь началась с чистого листа. Заново. А этот вечер – отправная точка.
Наваждение прошло, но ощущение благоговейной пустоты, свободы и его-то еще, кружащего голову, пьянящего и оставляющего сладкое послевкусие, сохранилось. Это сложно понять, сложно объяснить. Надо почувствовать самому. Оно приходит всего на пару секунд, но накрывает с головой.
Я почти не слушал Тома, с улыбкой наблюдая, как тот прижимает ладони к холодному носу. Сейчас хочется громко смеяться над теми, кто патетично, с долей драматизма, заявляет, что счастья нет. Оно есть, но приходит не часто. А еще у счастья бывают холодный нос и карие глаза.
-Хэй, иди сюда, - Том схватил меня за руку и потащил в центр аллеи, - глаза закрой. И не открывай, пока не скажу, - он с силой закружился вместе со мной.
-Открывай, - прокричал он.
Надо мной открылся водоворот иссиня-черного неба, в центре которого блестела одинокая звезда. Внезапно Том с силой притянул меня к себе. Я ткнулся носом ему в плечо. Мы оба молчали.
-Детский шампунь? – со смешком спросил он, устраивая свой подбородок у меня на затылке.
Я хмыкнул, неуверенно смыкая руки вокруг его талии.
Господи. Если ты есть. Можно попросить тебя сегодня?
Останови время, пожалуйста.

Лейпциг.
1977 год
POV Author
(Wilhelm Kauffman – 6)

-Принцы всегда находят своих принцесс, - произнес статный мужчина, захлопывая книгу и удобнее устраиваясь рядом с шестилетним сыном.
-Они долго их ищут? – глаза ребенка горели неподдельным восторженным интересом.
-Ну… Им приходится спасать принцесс от всяких там…
-Динозавров?
-Ну  и от них тоже, - мужчина взъерошил волосы сына, - тебя пора стричь, малыш.
-Они всегда их находят?
-Конечно…
-Когда я вырасту, я спасу Алису.
-Ту, с которой ты так часто играешь?
Мальчик кивнул.
-Ты будешь сильным и убьешь дракона, да?
-Динозавра, - деловито поправил мальчишка.
-Пусть так. Ты будешь самым смелым принцем на свете, - отец с нежностью смотрел на сына.
-Я буду как ты.
-Ну, я уже далеко не принц, - засмеялся мужчина.
-Зато ты смелый, - совершенно серьезно ответил ребенок.
Отец звонко поцеловал мальчишку в макушку.
-Спи, малыш, спокойной ночи, - мужчина щелкнул выключателем, и комната погрузилась в темноту.
Он был уверен в том, что его сын обязательно будет самым лучшим принцем на всей планете и найдет человека, ради которого можно будет убить сотню драконов.
Но все это потом. Еще слишком рано.
А теперь спать.
В окно били порывы ветра, и негромко, но музыкально что-то прокричала старая канарейка Жужу.

Лейпциг.
1984 год
POV Author
(Wilhelm Kauffman – 13)

-Она сказала, я тощий, - протянул Билл.
-Ничего не понимает твоя Алиса, - ответил брату Фидель, наблюдая за ним.
-Я правда тощий, - Билл задрал футболку, оголяя живот.
-Перестань! – Фидель бросил в мальчика игрушечного зайца. Билл все еще вертелся перед зеркалом.
-Думаешь?
-Ты самый красивый мальчишка на свете… - произнес старший, щуря глаза.
Билл молчал, косясь на брата.
-Ты говоришь это, потому что ты мой брат?
-Потому что это правда.
-Я тебе верю.… Но… - Билл провел пальцем по выступающим ребрам, - но я правда тощий.
Фидель со стоном уткнулся в подушку.

ГЛАВА VIII
Краков.
1991 год.
POV Wilhelm Kauffman (20, 5)

-Ты совсем не боишься, что я могу сделать тебе больно?
Мы лежали, укрывшись белоснежной простыней. Якуб задумчиво водил пальцем по моей покрытой холодными мурашками руке. Из колонок доносилась негромкая мелодия джаза. Давно, когда нам было лет по пятнадцать, отец взял нас с Фиделем в Соединенные Штаты. Мы впервые оказались на Манхеттене. В последний день нашего там пребывания отец отвез нас в один огромный квартал, поражающий своим упадком и разрухой – Гарлем. Гарлем – крупнейший негритянский «отсек» Америки. По узким, порой ведущим в тупики переулкам бродили подростки, из карманов которых выпирал заряженный кольт. Кепки, широкие рубашки и татуировки на мускулистых руках… Все это поразило меня. На нас оборачивались, кривя лица в гримасах, но мне было все равно. Казалось, я попал в чужой мир, и он завлекал меня, соблазняюще пах опасностью и какой-то особенной, совсем не лживой свободой нравов, законов, принципов. Девушки в коротких юбках, показательно демонстрирующие красивые ноги, молодые мужчины, заворачивающие в бумагу марихуану… Впрочем, они встречались на окраинах. В центре Гарлема все мало отличалось от других кварталов: такие же женщины в деловых костюмах, мужчины с толстыми папками, они сновали повсюду. Этот мир меня не привлекал. Здесь все подчинялось каким-то глупым, непонятным мне устоям. В моем мире все было также. Именно поэтому я рвался на окраины. Именно там я впервые услышал джаз. Я никогда не забуду этот момент, ведь он действительно потряс меня: на поребрике, отгораживающем тротуар от проезжей части, сидел старик: седые брови почти срослись, морщины покрывали невысокий лоб,  в сморщенных старческих руках он держал старый потертый, весь в масляных отпечатках пальцев, саксофон. Перед ним, у босых ног, лежала старая кепка, люди проходили мимо, задевая ее, и звенела мелочь. Отец в этот момент рассказывал Фиделю какую-то историю, связанную с Гарлемом, а я задержался, потому что пройти мимо просто не смог. Старик глубоко вздохнул и заиграл. Ничего более потрясающего я не слышал никогда раньше. Казалось, мир остановился, замедлилось движение мельчайших частиц. Все сконцентрировалось только в руках этого негра-старика. Он прикрыл впавшие глаза, погружаясь в музыку. Между нами проходили люди, громко смеялась за спиной молодежь, а я все стоял, скрестив руки на груди. В воздухе действительно витал аромат свободы, который я потом, позже, никогда больше не испытаю: ни на концертах маститых джазменов, ни дома, включая старые записи отца. За доли секунды этому старику удалось остановить движение всего мира и сосредоточить вокруг себя смысл, смысл всего: жизни, действий, грез… Я отогнал наваждение только  тогда, когда папа настойчиво позвал меня. Я вытащил из кармана последние десять долларов моих карманных денег и положил старику в кепку. Он, не отрывая губ от саксофона и продолжая играть, поднял на меня глаза и кивнул. Тогда я впервые ощутил чувство полноценного уважения. Никогда раньше и никогда позже я не видел и не увижу такой картины: в глазах нищего больного старика плескалось чувство собственного достоинства, он гордо вздернул подбородок и жаждал жить.
-Почему ты спрашиваешь?
-Не знаю.
Якуб повернулся на бок, поддерживая щеку локтем.
-А я должен бояться?
Он убрал локоть и мягко положил голову на мою подушку, обдавая обнаженную шею горячим дыханием. Его руки блуждали по моему впалому животу, рисуя только мальчишке понятные узоры. Детское, еще не вполне сформировавшееся тело Якуба было потрясающе соблазнительным. Косточки ключиц сильно выпирали, образуя глубокую ямку, которую я по ночам любил вылизывать, водя носом по невинной, пронзительно пахнущей чистотой коже. Я никогда, никогда бы не позволил себе лишнего по отношению к нему. Не потому, что я не хотел его, просто самым возбуждающим в нем была эта развратная пошлость широко раскинутых в сторону худых ног или призывно приоткрытых влажных губ вкупе с потрясающим девственным запахом его тела, и только вместе с этим ароматом. С него можно было писать картины, его можно было фотографировать таким и никому, поверьте мне, никому не пришло бы в голову отвернуться. Он был прекрасен в своей естественности при полном отсутствии чувства застенчивости. Он открывался таким, какой он есть, и это, пожалуй, было самым притягательным в нем.
-Забудь.
-Почему забыть? Знаешь, мне кажется…
Якуб смешно вытянул губы в трубочку и подул на шею.
-… мне кажется, что я все равно бы остался с тобой, нет, не из-за того, что благодаря тебе я могу не просиживать сутками в поисках покупателей…
-Но я никогда не…
-Не перебивай меня, хорошо? Я все равно остался бы с тобой из-за того, что ты – самый лучший, самый справедливый, самый понимающий…
-Якуб, я…
-…человек на земле, - показательно прижав ладони к ушам, закончил мальчишка, - а теперь обними меня.
Я прижал его к себе, покрывая поцелуями узкое плечо.
-Мой, - выдохнул я ему куда-то в затылок, - мой черничный мальчик.
Он смешно хмыкнул, устраивая свой подбородок у меня на груди.
-Почему черничный?
-А каким ты хочешь быть?
-Я хочу быть просто… Просто твоим. Договорились?
Я поцеловал его прикрытые глаза.
-Договорились, мой мальчик. Просто мой мальчик.

Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

Я резко привстал на кровати, сжимая во вспотевших руках простынь. Глаза были широко распахнуты, и где-то в уголках собрались неожиданные слезы. Была еще глубокая ночь, и луна неприветливо смотрела в плохо зашторенное окно. Я посмотрел на ярко мигавшие часы, показывавшие полтретьего. Выдохнув, я ладонью стер горячий пот со лба. Мне сегодня впервые за долгое время вновь приснился мальчишка с белыми, словно накрахмаленными волосами.
Лейпциг.
1986 год.
POV Wilhelm Kauffman (15)

-Ты любишь меня, Фидель? – тяжело дыша, с перерывами.
-Это было… чудесно… - прерываясь, глухо, давясь воздухом.
Я лежал, закрыв глаза, чувствуя неприятно стекающую по бедрам липкую жидкость. Саднило где-то внутри и сильно тошнило, казалось, нутро просто выворачивает. Но мне надо улыбаться, улыбаться сейчас, чтобы Фидель не разозлился. Он не любит, когда я разбит после наших с ним ночей.
Я не знаю, и, кажется, я потерялся сейчас в своих ощущениях. Мне бы хотелось, чтобы он был нежным, чтобы прижимал к себе, поглаживая спину. Чтобы целовал чаще, касался губами глаз.
-Фидель… - позвал я его, закусывая губы.
-М?
-Ты любишь меня?
Он молчал, все так же тяжело дыша. Сейчас он уйдет. Я открыл глаза, отсчитывая секунды. И действительно, через пару минут Фидель накинул на обнаженное тело халат и, улыбнувшись отточенной улыбкой, вышел, негромко прикрыв за собой дверь, стараясь не разбудить отца.
Закусив край подушки, я мечтал о том, что когда-нибудь появится человек, который будет любить меня. Обязательно появится.

Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

Я лежал с закрытыми глазами довольно долго. В голову пришла какая-то глупая мысль. Я любил Фиделя, но он не любил меня.  Меня любил Якуб, но я не любил его. А теперь Том… Может, теперь я буду любить его, а он будет любить меня.
Как в сказке.
Мне никто не запрещал верить в сказки.

ГЛАВА X
Лейпциг.
1986 год
POV Author
(Wilhelm Kauffman - 15)

Свет из окна небольшого дома напротив разбивал темноту улицы, перебои с электричеством – и фонари не зажглись. На поребрике сидели двое парней-близнецов. Оба в порванных на коленях джинсах, сверху грязные толстовки,  вода хлюпает в дырявых кроссовках – весна плачет дождями. Один – Франц – на пятнадцать минут старше другого – Майкла. Сбежали из дома пять лет назад, сейчас им уже по семнадцать. Они жили в Магдебурге раньше, мама умерла, когда ребятам было десять. Отчим-извращенец пытался продать ребят в притон. У каждого из проходящего по этой улице человека есть свой скелет в шкафу, а если и нет, то обязательно появится. Это закон жизни, просто кому-то везет больше, кому-то меньше. И сейчас у этих мальчишек нет никого, кроме друг друга.
-Ты бы хотел жить, как они? – кивает Франц в сторону дома напротив.
Второй смотрит на него идентичными глазами и задумчиво качает головой в знак отрицания.
-Почему?
-Не знаю.
-Тебе не хотелось бы просыпаться каждый день в одном и том же месте? Знать, что не придется голодать?
-У каждого своя жизнь, Франц. Нет смысла думать о том, что было бы, пойди оно все по-другому пути. Надо наслаждаться тем, что имеешь. Я счастлив.
Франц сжимает руку близнеца в своей. Сейчас, здесь, в весеннем Лейпциге, он счастлив. Рядом с ним человек, который играет ключевую роль в его жизни, который тождественен этой самой жизни, он совершенно не хочет есть и ветер приятно холодит поясницу. Почему нельзя быть счастливым в эту самую секунду? Если все время думать, что делать дальше, никогда не будет времени наслаждаться.
-Разве ты не рад, - продолжает Майкл, - тому, что можно пробежаться босиком по лужам? Мы свободны, Франц. Мы абсолютно свободны. Мы можем прыгнуть под поезд там, на станции, в паре километров отсюда, можем рвануть в Берлин автостопом, можем… не знаю… Да мы все что угодно можем. У нас есть то, чего – я могу поспорить на что угодно – нет у этой семьи там, - кивает в сторону светящихся окон, - у нас свобода есть. И у нас, в отличие от них, она никогда не закончится, и вообще…
Он запнулся, наблюдая за тем, как дверь напротив открылась, и на лужайку вышел парень лет пятнадцати-шестнадцати, не больше. Он громко хлопнул калиткой, и сел на тротуар прямо напротив мальчишек.
-Что это с ним? – Франц обратил любопытный взгляд на брата.
-Не знаю. Подойдем? – в глазах Майкла заискрился огонек.
-Прогонит. Они с нами не якшаются, - равнодушно пожал плечами близнец.
Но Майкл уже поднялся на ноги, протягивая руку брату. Тот уцепился, и, кряхтя, встал. Ребята подошли к мальчишке, обнявшему колени руками.
-Эй… - готовясь к оскорблению, позвал Франц.
Мальчишка поднял глаза, в них отразился неподдельный испуг.
-Что… что вы хотите?
Майкл неуверенно коснулся плеча парня.
-Не бойся, мы просто увидели, что ты… ну… - он смутился.
Мальчик все так же смотрел, не понимая, в чем дело.
-Я же говорил,  что не надо было, -  зашипел Франц на ухо брату.
Майкл только дернул плечом, отмахнувшись, и опустился на корточки перед новым знакомым.
-У тебя что-то случилось? – искренним сочувствующим тоном спросил он. Мальчишка смотрел, кусая губы. В его глазах отражалось безысходное одиночество. Майкл вдруг понял, что он либо пошлет их туда, откуда они пришли, либо разрыдается и расскажет. Не вышло ни того, ни другого.
Мальчишка просто прошептал:
-Да.
-Расскажешь?
Франц стоял в стороне от них, презрительно поглядывая на парня. Он не любил людей, слишком хорошо помнил, как шпыняли, словно бездомных собак, поэтому и не понимал, почему брат пытается проявлять сочувствие.
-Не поймешь, - мальчишка говорил глухо, прижав ладони к лицу.
-А как тебя зовут?
Мальчик что-то невнятно пробормотал.
-Как?
-Билл. А тебя?
-Майкл.
-Не немецкое имя.
-Наша мама была эмигранткой из Америки. Так вот что, Билл. Не знаю, что там у тебя случилось, но оно в любом случае не стоит того, чтобы ты так переживал. Хочешь, я тебе подскажу лекарство? Пробегись по мокрой траве, босиком. Обязательно босиком. Раскинь руки и покружись. Только так понимаешь, что жизнь – одна, и в ней и так слишком много грустного.
Билл поднял на Майкла глаза.
-Откуда ты знаешь?
-Нас с братом жизнь научила. Ты не обижайся на него, он просто слишком на всех злится, а я стараюсь быть проще.
-Спасибо, - прошептал Билл одними губами.
-И вообще, - весело произнес Майкл, хлопнув по коленям ладонями, - улыбнись, а то видишь, какая весна холодная. Может, и солнышко покажет свою мордашку.
На губах мальчишки заиграла улыбка.
-Вот так-то лучше. Ладно, Билл, - протягивая для рукопожатия мальчику, сказал парень, - нам пора, что-то задержались мы тут на вашей стороне. Удачи тебе. И помни, что надо чаще улыбаться. И всем станет легче. А тебе, так больше всех.
-Спасибо тебе, - улыбнувшись, пожал руку Билл.
-Все? – озлобленно спросил Франц у брата.
-Да все, все, - губы Майкла все еще были искривлены невольной улыбкой, - пока, Билл.
Мальчишка не ответил, провожая взглядом ребят. «А плевать, - подумал Билл, закидывая руки за голову, - все будет в порядке»
К дому он шел по траве. Сняв кеды. Босиком.

Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Герр Штольц? Здравствуйте, - в трубке после долгих гудков, наконец, послышался голос профессора.
-Я Вильгельм Кауфман, герр, Вы еще помните меня? Да-да, это я, я брал академический отпуск полгода назад. Спасибо, герр, все в порядке, папе намного лучше, как Вы? Я рад, что с Вами и Вашей семьей хорошо. Я хотел поговорить… Да, именно об этом. Это будет возможно? Нет, я не занимался. Да, мне бы хотелось вернуться именно на второй курс. Ничего страшного, я думаю, я быстро войду в курс дела, - телефон ожил вибрацией, сообщая, что во время разговора пришло сообщение -  О, это было бы чудесно. Конечно. Через две недели? Жить? Нет, мне нужно место в общежитии, спасибо за заботу, герр. Конечно. Да. Спасибо. Я был бы очень признателен. Спасибо Вам еще раз. Тогда я позвоню? Да, через две недели я буду уже в Кракове. Спасибо. До встречи, всего хорошего.
Я закончил разговор. На дисплее желтым конвертиком горело входящее смс. 
«Привет. Кажется, я скучаю»
Слова предательски прошлись разрядом по ладоням. «Кажется, я скучаю». Я вдруг подумал о том, что это смс стало последним шагом, чтобы осознать, что я никуда не хочу уезжать. Да, черт возьми, меня держало здесь все: начиная от складки морщин меж бровей и заканчивая блеском глаз Тома. Я, кажется, уже говорил, что  являюсь жутко трусливым существом? Впрочем, уже все решено. Меня ждут в университете через две недели, я возвращаюсь туда, где моя жизнь будет наиболее правильной. И Тому в ней совсем не место.
«Я уезжаю, Том»
И выключить телефон. Не дожидаясь отчета о доставке. Просто за тем, чтобы не привыкать. Не сметь привыкать. И перед отъездом не забыть… Не забыть, как сказал однажды незнакомый мальчишка в детстве, не забыть пробежать босиком по траве. Только тогда становишься свободным.

ГЛАВА XI
Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

Дверной звонок заставил открыть глаза. Я проморгался, пытаясь освободиться от сонных оков. Кто-то настырно звонил и звонил в дверь. Я посмотрел на часы: девять утра. Телевизор жужжал, а тело затекло: я заснул в кресле, так и не досмотрев фильм. Звонок опять громкой трелью ударил по ушам.
-Да иду я, иду, - проворчал я.
Я не успел приоткрыть дверь, как кто-то схватил меня за плечи и прижал к стене напротив. Я приоткрыл один зажмуренный глаз,  кривя губы в испуганной ухмылке. Каково было мое удивление, когда рядом со своим лицом – почти нос к носу – увидел лицо мальчишки.
-Ты не посмеешь, - прошипел Том.
Я бросил многозначительный взгляд  на его руки, которые все еще впивались в мои плечи. Том кашлянул и отошел, устало потирая щеки.
-Ты не посмеешь уехать, - повторил мальчишка.
-И тебе доброе утро, - иронично отозвался я, - нет, это ничего, что ты разбудил меня. И нет, конечно же, это ничего страшного, что я совершенно не ждал тебя, и да, это нормально, что ты, кажется… - я обернулся, оглядывая футболку на плече, - что ты абсолютно точно порвал мне футболку. Хочешь чаю? – я почесал коленку и потопал на кухню, отчаянно зевая и приглаживая взъерошенные волосы. Я вдруг притормозил за пару шагов до кухни и пошел в обратном направлении.
-Куда ты? – голос Тома звучал испуганно.
-В туалет. Хочу отлить. Пойдешь со мной? – я наклонил голову вбок, пытаясь подавить в себе смех, - да не бойся, я не сбегу в окно.
Том смущенно закашлялся.
-Что? Простуда замучила? – я все-таки не выдержал и заржал.
-Вали уже…
-Куда?
Было видно, что Том раздражен. Причем так, совсем не по-детски раздражен.
-В туалет, бл*ть. Что-то долго ты тут стоишь. Ждешь, что я тебе стряхнуть помогу? – мальчишка оскалился в мстительной улыбке.
Окей. Один-один.
-Чтобы ты потом всю жизнь вспоминал этот момент, как самый лучший в твоей жизни?
Два-один, Томас.
-Тебе потом дрочить в ванной придется, - открыто заржал Том.
Два-два. Вот же скалящаяся дрянь.
Я тебе покажу, мелкий поганец.
-Постой тут, я сейчас, - я быстро поскакал обратно к кухне. Том недоуменно смотрел на меня. Дверь за мной захлопнулась, и я, не медля, достал подсолнечное масло из ящика. Жалко, но проучить мальчишку ой как хочется. Я пролил масло на кафель, проверив кончиком пальцем степень скольжения. Перепрыгнув лужу, я выскочил обратно в коридор к Тому.
-Сейчас вернусь, - бросил я, проходя мимо парня, когда дошел до двери в ванной, чуть задержался, глянул на часы, отсчитывая секунды. Раз, два, три... Раздался оглушительный грохот, я согнулся пополам от хохота.
-И да, Том, - заорал я на весь дом, - я забыл тебя предупредить, не надо было идти на кухню, - и я зашел в ванную.
Я вышел через пару минут, все еще вытирая руки о полотенце. Тихо приоткрыл дверь на кухню, заглядывая. Никого не было, наверное, Том потопал в гостиную. Едва я вошел, как кто-то сильно дернул меня за ногу, и я свалился рядом с хохочущим мальчишкой.
-А если бы я приложился затылком? – обиженно протянул я, глядя на парня.
-У меня к тебе тот же вопрос, - парировал отходящий от смеха  Том.
-Ты идиот, мне больно, - я никак не мог встать, ноги разъезжались, масло растеклось по кафелю.
Том попытался через меня перелезть, и в этот момент мне приспичило снова сделать попытку встать. Мы столкнулись носами. Я быстро отвернулся, чувствуя, как ладошки потеют, а лицо покрывается румянцем. Дыхание Тома чувствовалось на щеке. Накрыло мятой. Мальчишка дышал прерывисто, я зажмурил глаза, не зная, что делать. Том так и замер, расставив руки по обе стороны от меня, случайно раздвинув коленом ноги. Я повернулся к Тому,  нос к носу. Казалось, мы касаемся ресницами.
-Я не хочу… - шепотом в пересохшие вмиг губы.
-Чего не хочешь? – я громко сглотнул слюну.
-Чтобы ты уезжал, - едва шевеля пухлыми губами.
Я поймал взгляд мальчишки. В почти черных зрачках плескалось море перемешанных, неотделимых друг от друга и в то же время контрастных ощущений. С его губ сорвался смешок.
-Что? – я нервничал, во рту становилось предательски сухо.
-Я вспомнил, как ты шлепнулся… - улыбаясь и прикрывая глаза. Трется носом о щеку. Жарко, и поза кажется чересчур интимной. И я хочу и не хочу прекратить то, что происходит сейчас.
-Ты глупый… - ближе. Шептать на ухо. Придержать острый язычок, чтобы не коснуться мочки уха. И дразнить, дразнить мальчишку.
-А ты красивый, - ресницы трепещут, щекочут скулы, - даже слишком.
-Рискнешь? – дразня горячим дыханием вмиг покрывшуюся холодными мурашками шею. Ловит взгляд, нервно теребя сережку в уголке губы.
-Я никогда раньше…не.… Не… - отводит глаза, сглатывая, - никогда с парнями…
-Хочешь, я буду первым? – все там же, на уровне шеи. 
-Нет…я… я сам… Ты только не… не дергайся…
Улыбка.
Чувствовать холодный металл сережки на уголке губ. Его ресницы испуганно трепещут. Он захватил нижнюю, не зная, что делать дальше. Я улыбнулся сквозь поцелуй и первым коснулся языком контура верхней. Кажется, я внушил Тому уверенность. Он запустил пальцы в мои волосы, притягивая ближе к себе, я перестал ощущать дыхание, да и сам, кажется, забыл, как дышать. Каждое движение - разрядом. Аккуратно скользнул языком по ряду ровных зубов мальчишки, царапая сережкой. Том дернулся и отпрянул, разрывая поцелуй.
-Что? О-откуда?
-Заткнись, пожалуйста? – и самому целовать. Самозабвенно. Сплетаясь языками, вылизывая небо, теребить сережку, оттягивая на себя, сдерживая смешок, видя испуганного мальчишку.
Первым прерываюсь, тяжело дыша. Воздуха не хватает.
-Понравилось?  - хитро улыбнувшись.
Проводит языком по уху, щекоча мочку, так что я поднимаю плечо, мальчишка покрывает мелкими влажными поцелуями лицо, вперемешку с прерывистым задыхающимся шепотом:
-Не хочу… не хочу, чтобы… ты… уезжал…
Послышался шум. Я толкнул Тома в грудь, на четвереньках подползая к дверному проему. Том навис надо мной. Мы оба видели удаляющуюся на цыпочках фигуру отца.
-Нас поймали… - трагически произнес Том.
Мы оба захохотали, растянувшись на холодном кафеле.

ГЛАВА XIII
Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

До отъезда оставалось чуть меньше недели. Я стоял у окна, наблюдая сквозь жалюзи  за тем, как герр Шлейден и его семья собираются в поход. «Какой к черту поход», - думал я, прощаясь с ними минут десять назад. Вслух я, конечно, этого не произнес, учтиво пожелав им удачно отдохнуть. Улыбка не сходила с лица вот уже несколько дней, несмотря на то, что от Тома не было никаких вестей. Мне не хотелось уезжать вот так, в ссоре, но я не был готов пожертвовать своим счастьем ради мальчишки. Я пока не был к этому готов.
Я рисовал себе уже совсем новые картины, совсем новую жизнь. Ничего я не ждал больше, как этого заветного дня. И как бы невыносимы становились нетерпение и неприятное напряжение, они  оказывали на меня особенное, благотворное действие: мне, разочарованному, давно уже ничего не ждавшему, было радостно метаться в тревоге, в лихорадочном ожидании, представлять себе будущее, собирать одежду, сотни раз перекладывая, проверять, все ли книги были уложены в чемодан. То, что происходило со мной в эти дни, было каким-то феноменальным, и я достиг зенита в своей неопределенности: совершенно внезапно мне удавалось переходить от глубокой серьезности к глупой веселости. Я все чаще вновь стал думать о Якубе. Мне вдруг показалось, что я смогу вернуть своего мальчика к себе. Мне вспоминались его губы, особенно на морозе, когда трудно говорить, когда в игре редко показывавшегося кончика языка, которым он касался уголка рта, струилась какая-то магическая чувственность, и я порой забывал, о чем говорил. На его ровный лоб из-под шапки спадал курчавый локон белоснежных волос, и от этого веяло женственностью вкупе с мальчишеством. Он нужен был мне, чтобы подтолкнуть, чтобы метнул меня в ледяную воду, сделал бы меня вновь живым. Это почти удалось мальчишке здесь, в Лейпциге, но он так и не понял меня до конца. То, что случилось между нами, было самым верным, правильным действием, но это только сейчас,  в нашем настоящем. В моем будущем ему нет места. Пока нет места. Я никогда не зарекаюсь, и, может быть, говорю все это себе, потому что в глубине души злюсь на него, злюсь за то, что не заставил меня остаться и попробовать быть счастливым здесь.
Есть разные люди. Такие, как  Том,  отличаются необыкновенной способностью любить и большой к этому потребностью.  Словно мотылек, они прыгают с цветка на цветок, отдаваясь полностью, готовые отправиться за принцем или принцессой в сказочные далекие замки, и при этом они всегда уверены – порой, бессознательно – в тяжелом и плохом конце. Том знал, что все будет именно так, и поэтому так быстро сдался. Это не было для него ударом. Через месяц или два он найдет новый цветок, чтобы также безрассудно отдаться ему. И он, пожалуй, отличается от многих тем, что, отдаваясь полностью, уходя, может обратно забрать все, что отдал, и мелкие крупинки себя в том числе. И это волшебно, это очень важно, и, пожалуй, умей это все люди, было бы меньше трагедий в любви. Вообще, прежде чем влюбляться, надо спросить на это разрешение -  и все будет в сотни раз проще.
Мы слишком разные с мальчишкой. Настолько же разные, насколько были схожи с Якубом. Том умеет любить танцевальные заведения, бары и чайные залы, шампанское и жаркое, модные танцевальные мелодии и слащавые песни. Он любит этот мир так же сильно, как я его презираю, но при этом и в моем мире мальчишка чувствует себя как рыба в воде. Он может одновременно восторженно восхищаться Ницше и новым певцом-однодневкой, причем абсолютно искренне. Для меня это непонятно, непонятно, как ему удалось найти то, что я так долго ищу. Как он сумел найти эту середину и не впадать в крайности?
Каждый человек состоит из десятков сущностей. И лишь немногие достигают гармонии. 
Я коснулся губ похолодевшими пальцами.

Лейпциг.
1987 год.
POV Wilhelm Kauffman (16)

-Не уезжай… - почти шепотом. Громко объявляют посадку на самолет, вокруг снуют люди. Аэропорт превратился в огромный муравейник, но я чувствую себя один на один с миром. И этот мир больше не со мной.
-Мне надо, понимаешь, малыш? У тебя все сложится, - скидывает сумку с плеча и становится на колени, все еще держа меня за плечи и смотря снизу вверх в мои глаза, - все будет в порядке. Это были лучшие дни в моей жизни, братишка, - тычется носом мне в живот, - но так нельзя дальше. У нас с тобой разные жизни. Ты подрастешь и будешь счастлив.
-Но тебя не будет, - стеклянным взглядом вдаль.
-Будет кто-нибудь другой, более важный для тебя,  - поднимается и в последний раз обнимает. Цепляюсь ледяными пальцами за куртку.
-Мне пора, Билл, - тверже. Глаза его беспокойно бегают.
-Не уезжай… - еще раз еле слышно.
-Не замерзай здесь, малыш… - и его силуэт теряется в толпе провожающих.
Тогда в первый раз показалось, что мир закончился, и дальше нет ничего. Наступила громкая пустота. 

Краков.
1991 год.
POV Wilhelm Kauffman (20, 5)

-Ты думаешь, меня можно любить? – острый подбородок сидящего на моих коленях мальчишки больно давит на плечо.
-Почему нет? – мелкими поцелуями дорожку по шее.
-Представь, если кто-нибудь узнает о моем прошлом…
-И что?
-Осудят…
Тихий смешок на ухо.
-Ты боишься того, что тебя осудят?
-Я боюсь того, что это ляжет на меня грязным клеймом.
-Любовь – это грязно?
-Такая любовь – да.
-Вы все стали такими глупыми, - по-взрослому отмечает мальчишка намного младше меня, - в своих рассуждениях давно потеряли истинный смысл. Я никогда не пойму, что значит «гомосексуализм» и «инцест». А все потому, что я еще помню, какое оно на вкус – это такое трудное для произношения «любовь».
-Когда ты успел так много понять?
-Я просто никогда об этом не забывал.
И громко сопит, раскачивая ногами. Тянется и берет печенье. За ворот моей рубашки сыплются крошки, и становится щекотно. Но двигаться нельзя. Только бы не разрушать. Только бы продолжать верить в любовь. Чтобы как в детстве: просто верить.
-А я петь умею, знаешь? – не знаю, зачем говорю это, но уверен, что мой мальчик будет единственным, кто еще это услышит.
-Честно? – ловит мой смущенный взгляд и улыбается.
-Честно. У меня в детстве даже группа своя была, - издаю смешок, вспоминая.
-Как называлась?
-Смеяться будешь.
-Не буду, - Якуб еще не услышал, но прячет глухой смех в ладошке.
-Devilish, - и я чуть ли не смеюсь в голос, вспоминая неуверенные аккорды Поля и Георга,  стук барабанов Густава.
Мальчишка фыркает, лбом прижимаясь к плечу.
-Ну… а обещал, что не будешь, - наигранно обиженно поджимаю губы.
-Все, ну не злись, - на секунду прижимается к моей щеке губами, - спой мне что-нибудь.
-Я уже и не помню песен почти, - потирая переносицу, отвечаю я.
-Ну, что-нибудь, Билл. Не будь вредным.
Я вспоминаю слова нашей последней песни.
-It’s so hard to live… - отстукивая босыми ногами ритм, - but you need…
«Так трудно жить», - пели мы в детстве, не представляя еще, что это значит.
-Everything… - Якуб накрывает мои губы своими.
-Ты… - легкий поцелуй, - очень хорошо поешь… - еще один, - кому-то сильно повезет…
Я скольжу руками под белоснежную футболку.

ГЛАВА XV
Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Мне очень стыдно, что папа тебя побеспокоил. Я не знал, что он попросил меня проводить…
-Если ты еще хоть слово скажешь, будешь поднимать эти – он кивнул еще на пару внушительных сумок, стоявших на земле перед открытом багажником машины, - чемоданы сам.
День не задался с самого утра. Не прозвонил будильник и поэтому я проспал, совершенно случайно проснувшись от громкого лая уличного пса за окном. На ходу закидывая несколько пар носков, я пролил на идеально белоснежные штаны противное холодное кофе, чашку с которым держал во второй руке. К тому же я едва не поругался с отцом из-за того, что за полчаса до отъезда он сообщил, что меня в аэропорт отвезет Том. Это стало последней каплей, чтобы я окончательно понял, что день испорчен. Я меньше всего хотел видеть мальчишку. Кроме того я нагрубил ему, и ехать с ним в одной машине мне не представлялось возможным.
Впрочем, все оказалось не так страшно. Том сразу обезоруживающе улыбнулся, не заставляя меня искать слова извинения. Он резво подхватил тяжелые сумки и уверенно топал к машине, что-то напевая себе под нос. У мальчишки на лбу было написано, что у него все хорошо, и ничто не способно испортить ему день. Где-то глубоко меня кольнула эгоистичная мысль, ненароком задело это радостное выражение лица Тома в день моего отъезда.
Пока он закрывал багажник, нормально укладывая чемоданы, я еще раз оглянулся. Вдруг накатила беспечная, в чем-то светлая грусть. Мне было совсем не тяжело, наоборот, я был готов ко всему новому, открыт миру, в котором мне снова надо было учиться быть своим.
-Ну? Все? – Том потер руки.
Я уверенно кивнул.
-А герр Кауфман? Он не поедет с нами?
-Я не думаю, что это хорошая идея. Лучше окончательно попрощаться с ним здесь. Подождешь?
-Конечно.
Я неуверенно пошел в сторону дома. Облокотившись о стену, стоял отец. Вдруг он показался мне ужасно постаревшим, вмиг. Он сутулился, опершись о трость. От былой статности не осталось ни следа. Я крепко обнял его, зашептав на ухо:
-Я не хочу, чтобы ты грустил. Я очень люблю тебя, папа. Когда приеду, позвоню. Я вообще буду звонить каждый вечер. Прости меня, хорошо? – я коснулся губами холодных век отца, - мы скоро увидимся.
-Пока, сынок… - дребезжащим голосом ответил он.
Я быстро пошел обратно, мечтая как можно скорее оказаться в машине. Теперь я понял смысл слов: слишком сложно прощаться. Действительно. Слишком сложно.
Через пару минут я удобно устроился на переднем сидении машины. Спать хотелось нещадно, и глаза слипались. К тому же солнце приятно пригревало, протискиваясь сквозь тонированные темные окна автомобиля. Приятное урчание двигателя убаюкивало. Меня смущали только взгляды исподлобья, бросаемые Томом. Первым молчание прервал он.
-Ну что? Рад? – меня удивило, что эта фраза прозвучала абсолютно искренне. Я ожидал насмешки,  деланного интереса, да всего, чего угодно, но только не искренности.
-Очень. Жду не дождусь, когда, наконец, смогу пройтись по улицам Кракова.
-Что там тебя так держит, Билл? – задал вопрос мальчишка, отвлекаясь от дороги.
-Держи руль крепче, я хочу все-таки добраться сегодня до аэропорта. Что держит? Не знаю. Вот ты любишь свою сестру, Том? Верно? А я люблю Краков. Так же сильно, как ты – свою девочку. Ты ведь ни на что ее не променяешь. А я ни на что не променяю этот город.
-Я не понимаю, - покачал головой Том.
Я молчал. За окном сменился ландшафт. Зелень редела. Голова кружилась, когда смотрел на скользящий асфальт.
-Никто не просит тебя понимать, - ответил я, пожимая плечами.
-Когда собираешься возвращаться?
-Через пару месяцев навещу отца. Прилечу на пару-тройку дней, думаю.
-Увидимся?
-А оно надо тебе, Том? – в лоб задал я вопрос, давно меня волнующий.
Он промолчал. Руки, сжимающие руль, напряглись.
Мы доехали до аэропорта в тишине.

Краков.
1983 год.
POV Wilhelm Kauffman (12)

-Скажи, вкусно? – Фидель лежал со мной рядом, сжав меж зубов травинку. Я облизывал испачканные растаявшим шоколадом пальцы.
-Ты будешь смеяться.
-Не буду, - он перевернулся на бок и подпер щеку рукой.
-Когда шоколад ешь так, - я демонстративно облизнул большой палец, больше всех испачканный, - намного вкуснее.
Фидель закусил костяшки, чтобы не рассмеяться вслух.
-Ну, ведь обещал же не смеяться, - обиженно протянул я, отворачиваясь.
-Ты еще такой мелкий, - Фидель взъерошил мне волосы.
Мне всегда нравилось, когда Фидель трогал мои волосы. Он всегда делал это не так как все. Не как папа или мама. По-другому. Вы знаете, как это? Когда…не знаю. Это не описать словами. Когда перебирая пряди, случайно касаются шеи, вызывая мурашки, бегущие вдоль позвоночника. Или задевают ногтями нежную кожу, и шипишь от какого-то мазохистского удовольствия от боли. Есть в этом что-то особенное.
-Ты тоже был таким в детстве? – я тоже повернулся набок, чтобы видеть глаза брата.
-Не-а, - улыбаясь, ответил Фидель, - когда я был в твоем возрасте… да неужели ты не помнишь уже? Впрочем, ты был еще совсем ребенком. Так вот, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, я носил ужасные круглые очки. Папа заставлял меня их надевать в школе, представь себе? – он засмеялся, - я ужасно стеснялся и поэтому всегда ходил, опустив голову, - у меня не было таких как у тебя пушистых ресниц и родинки под губой, - поэтому я не был первым красавцем, - брат улыбался, когда говорил.
-Не правда, - я помотал головой, - ты очень красивый, - я, правда, считал Фиделя очень красивым. В его внешности было что-то особенно притягательное: может, родинка прямо над бровью, может, едва выступавшая косточка у виска, но это привлекало намного сильнее, чем пушистые ресницы.
-Знаешь, что на самом деле красиво? Твое отражение в зеркале, - хмыкнул брат, щелкнув меня по носу.

Лейпциг.
1993 год
POV Wilhelm Kauffman (22)

-Ну, вот и все. Мне пора, - я протянул руку Тому.
-До встречи, пожалуй, - он крепко пожал мне руку, напоследок сжав мои пальцы в своих.
-Удачно тебе тут, учись хорошо, - я хмыкнул, - не забывай о папе, хорошо? – уже серьезно добавил я, - ему будет трудно первое время.
-Не переживай, все будет в порядке. Хорошо тебе устроиться, - добавил мальчишка.
-Я позвоню. Можно?
-А оно тебе надо, Билл? – ядовито процитировал меня Том, - впрочем, конечно, звони. Я буду рад слышать тебя.
-Ты говоришь, потому что не хочешь показаться невежливым?
-Я говорю, потому что действительно хочу тебя услышать.
-Все люди, которые произносили эти слова, рано или поздно оказывались в моей постели, - заметил я, с удовольствием замечая, как щеки мальчишки заливаются лихорадочным румянцем.
-Это приглашение? – собравшись, ответил Том, довольный тем, что смог достойно ответить.
-Скорее угроза, - небрежно бросил я, посмеиваясь про себя.
Мне нравился этот тон разговора: откровенность в коктейле с какой-то абсолютно ребяческой смущенностью.
-Время, - постучал я по циферблату часов, отливающих серебром в косых лучах солнца, - иначе опоздаю.
-Пока, Билл, - протянул мне руку мальчишка.
Я стоял почти минуту, уставившись на протянутую ладонь мальчишки. Вдруг, неожиданно для самого себя, я прижался к нему, обвив его шею руками и ткнувшись губами в холодную щеку. Внезапно Том уперся мне в грудь ладонями, и я отшатнулся, непонимающе глядя на него.
-Ты уедешь и забудешь, а я не смогу. Зачем ты это делаешь? – как-то обреченно прошептал он, быстрым шагом направляясь в сторону выхода. Я подхватил чемоданы, и, последний раз взглянув в сторону Тома, пошел к залу ожидания.
Через полчаса я уже устроился в кресле вблизи иллюминатора. Гул самолета приятно убаюкивал. Последнее, что вспомнилось мне, прежде чем я погрузился в дремоту, так это привычка Фиделя во всем обвинять государство.
Почему именно об этом? Человеческий фактор необъясним.

Лейпциг.
1985 год.
POV Wilhelm Kauffman (14)

-Бррр, холодно, закрой окно… - протянул я, натягивая одеяло повыше и пиная брата холодными ногами.
-Сам закрой, - пробурчал он, повернувшись ко мне спиной.
-Я только согрелся, - обиженно ответил я.
-Я тоже, - голос Фиделя звучал глухо.
-Ну, пожалуйста! – я особенно больно пнул брата под согнутое колено, отчего он прошипел какое-то ругательство.
-Да сейчас, мелкий садист, - проворчал он, откидывая одеяло и ища ногами тапки.
-Вот зачем ты всегда ломаешься, если все равно уступишь, - сказал я.
-Лучше молчи, иначе я лягу обратно, - ответил Фидель, закрывая защелку на окне, - ужасная погода, - заметил он, наблюдая, как мокрый ветер бьется в стекло.
-Опять виновато правительство? – притворно обреченно сказал я.
-Все, засранец, - Фидель быстро залез на кровать, щекоча под ребрами, - ты меня довел…
Я громко засмеялся, уворачиваясь от ловких пальцев брата. Внезапно он скользнул ладонью к паху, на пару секунд сжав мой член.
-Аххх… Папа услышит, перестань…
-Ты будешь тихим? – прошептал он, не убирая руки.
-Он… - я выгнулся, пытаясь потереться пахом о живот Фиделя, - … он точно услышит…
-Будешь? – также тихо, сжав сильнее вмиг ставшую горячей плоть.
-Буду… - ища такие родные губы.
-Зачем ты всегда ломаешься, если все равно уступишь, - куда-то в шею, издав тихий смешок.