II часть
- Говорят, что если ты не прокатился на таких трамвайчиках, ты просто не был в Сан-Франциско, - рассмеялся Томас, прижимаясь спиной к креплению и заднему стеклу трамвайчика. Сморщился, попытался шевельнуться и неловко усмехнулся. - Ты не представляешь, я впервые на нём катаюсь, хотя живу здесь лет восемь.
Они были плотно прижаты к стеклу. Он, опираясь на стекло широкой спиной, и она, прижатая к нему до крайности. Даже если бы он захотел, он вряд ли смог бы прижать её к себе крепче. В вагончике яблоку негде было упасть, и было вообще странно, что он ещё вполне себе ехал. И Томас был вполне рад такому стечению обстоятельств, хотя было невероятно неудобно, и она к нему так прильнула всем телом, что он уже сомневался, что они смогут доехать до его офиса без приключений. Однако это он никак не комментировал и говорил о чём угодно. Она, неловко обхватив его за плечи, всё время опускала глаза и больше молча слушала его маленькую лекцию по достопримечательностям Сан-Франциско. Она его слышала только потому, что до его губ было невероятно малое расстояние и только потому, что он говорил очень громко. Было невероятно жарко и душно.
Вагончик был забит до отказа. Дверей у этого вагончика не было вообще, потому с боков гроздями висели кто попало, цепляясь за на вид очень непрочные стойки, выполненные под бамбук. Все говорили либо с собеседником, либо по телефону, либо пытались протиснуться к выходу.
Ещё полчаса назад они так же висели на этих бамбуковых тросточках и были невероятно веселы по этому поводу. Новый, современный вид забытой карусели.
Теперь же Беренис думала, как они смогут добраться до ближайшего проёма, ибо со всех сторон было тьма народу, которым было глубоко безразлично, что ты должен выйти. Так ей казалось.
Оглушённая слишком шумным городом, застигнутая врасплох таким невероятным оживлением и смущённая его слишком явной близостью и его желанием, она не знала, куда девать руки, куда смотреть, и лихорадочно пыталась рассмотреть что-то за его спиной. Он беспечно улыбался и придерживал её за талию.
- После этих поездок они ещё были в состоянии говорить? Или они действовали по принципу «ты должен это пережить потому, что это пережил я»? - жарко выдохнула она, поднимая голову и почти касаясь носом его подбородка. Его бросило в жар и почти парализовало. Он, в дорогом, по мерке, белом костюме, в ботинках из тончайшей кожи, с маленьким чемоданчиком, гладко выбритый и идеально причёсанный, с тем ароматом, что источала каждая его клеточка, казался чем-то инородным в этом скоплении народа. Она ему верила, что он в жизни на таких трамваях не ездил.
Он тихо рассмеялся, касаясь губами её носа и переносицы.
- Он сейчас такой потому, что сейчас утро и он идёт в деловой центр. А там всегда очень много народа.
Он лукаво улыбнулся. Ему очень хотелось показать ей весь город во всём его великолепии. После обеда он планировал провести её по всем точкам Сан-Франциско.
Он намеревался влюбить её в этот город.
Был прожигающий, душный июль. В «западном Париже» стоял туман, пронизывающий вокруг абсолютно всё. Она лишь смутно видела те места, что они проезжали, однако верила каждому его слову.
Она приехала ночью. В три часа. Первым её впечатлением был мерцающий, яркий, буйный ночной Сан-Франциско. И Том. С всклокоченными волосами, в обычных джинсах и рубашке навыпуск, улыбающийся, нервный, счастливый. Отчего-то тогда он не провёз её по центральным улицам, ограничившись неожиданно тихими улочками спальных районов.
Он думал потом показать ей Сан-Франциско так, чтобы она его больше никогда не забыла.
Чтобы она его полюбила так же, как любит свой Вадуц. Чтобы смотрела на него так же, как на свой Ввдуц и... на Томаса.
Тогда, в начале января, он провёл в Вадуце ещё неделю. Ту самую неделю, которая ему снилась и теперь.
Через четыре дня она вполне была в состоянии даже выйти на улицу, и они гуляли по скверам и узким, непривычно тихим улицам города, разговаривая, обсуждая что попало и целуясь.
Ему казалось, что лучше этого уже ничего нет и быть не может. Они просыпались вместе, готовили завтрак вместе, завтракали, обедали, читали, слушали музыку, засыпали — абсолютно всё было вместе.
Только спустя три дня она начала играть на скрипке, подолгу задерживаться перед ноутбуком, который ему приходилось чуть ли не силой отбирать у неё, когда время переходило за полночь. А ему всё чаще приходилось возвращаться к работе и всевозможным вызовам.
Так, как тогда, он более никогда не ненавидел свою работу. И её работу тоже.
Его неимоверно раздражало, когда посреди ночи ей мог позвонить Оуен и сообщить, что необходимо сделать то и то. Его выводило из себя, когда посреди ночи она вскакивала с нагретой кровати, из его объятий и бежала к себе в комнату, где снова просиживала часы перед компьютером. Ещё слабая, исхудавшая, с ещё не прошедшей головной болью и синяками под глазами, она сидела в полуосвещённой комнате перед мерцающим монитором, умоляюще смотрела в его глаза и просила идти и спать. Он упрямо поджимал губы, садился напротив с ноутбуком и пытался копировать все её действия, насколько это было возможно. Он тоже работал. И это длилось до тех пор, пока она это не замечала, не смеялась, не вставала, не целовала его и не просила идти в кровать. Но на этот раз она выключала компьютер и шла вместе с ним.
Когда он засыпал, она осторожно выскальзывала из кровати и возвращалась к работе. Тогда она пила обезболивающие и какие-то таблетки, прописанные врачом.
На утро она спала на его плече, крепко прижавшись, будто боясь, что он исчезнет.
Он иногда ненавидел её компьютеры. Но терпел и ничего не говорил. Он её немного понимал.
Потом он приехал в конце февраля на её День Рождения на три дня, что они провели почти полностью в её квартире. Потом — в марте, а затем — в мае. Ровно в тот день, что он пришёл к ним в фирму. Он даже так же оделся и так же поймал её в коридоре здания на первом этаже, поинтересовавшись, где находится её фирма.
Лучше этих встреч ничего не могло быть. Просто не могло.
А теперь она прилетела в Сан-Франциско. Безумно неожиданно, позвонив из аэропорта в три часа ему. Это было сегодня ночью.
Она сказала, что у неё отпуск ровно на месяц, что его невероятно обрадовало. Правда, с ним она проведёт лишь две недели. Остальное она собиралась провести в Берне и Варшаве.
В Варшаву её пригласил Кинрой. На свадьбу сестры.
Он подумал, что вполне возможно, что он сможет вырваться на эти две недели и в Берн, и особенно в Варшаву. Но пока об этом не сказал ни слова.
Он был безумно в неё влюблён. И не представлял ничего, кроме неё.
Он собирался сейчас привезти её в свой офис и показать то, как он теперь играет на фортепьяно. Он научился играть Чайковского почти так же, как на записи, потратив на это бездну времени и сил. И именно май. Она будет им гордится. Обязательно будет.
Он знал деловой центр наизусть и уже забыл, как можно им восторгаться и какое он может производить впечатление. Она молча смотрела на бесконечные дома, безлико смотрящие на голубой залив, внимательно изучала мелькающие таблички, и не произносила ни слова. Надо сказать, он был этим несколько огорчён. На всех без исключения вся эта роскошь производила должное впечатление.
Её эти высотные бетонные, обтянутые стеклом, здания угнетали. Ей больше нравились маленькие двухэтажные домики в Вадуце.
Однако та бурлящая жизнь, что била ключом в этом районе, ей безумно нравилась. То оживление, торопливость, энергия — всё здесь её невероятно воодушевляло и побуждало к такому же безумному действу.
Здание с его офисом и фирмой размещался практически в самом центре этого буйного мира. Бесконечное здание, облачённое в стекло и продекорированное на первом этаже элементами, напоминавшие барокко. Она улыбнулась. Даже если бы она никогда не была здесь, она бы с уверенностью сказала, что это именно его фирма. В ближайшем квартале ни одно здание не было так продекоррированно.
Это была конечная остановка трамвайчика, который лениво притормозил практически у входа. Толпа хлынула на тротуар.
Она молниеносно отпрянула от него вдруг нервно оглядываясь и стараясь не смотреть на него. Он улыбнулся. Она вела себя так же, как бы вела себя и год назад. Будто сегодня ночью ничего и не было.
В здании усердно работали кондиционеры, сновали туда-сюда люди, переговаривались, сталкивались, беспрестанно здоровались и приветливо улыбались. Томас, казалось, знал здесь каждого. С каждым он здоровался, быстро обменивался парой фраз и, не отпуская её руки, шёл дальше, чтобы поздороваться и обменяться фразой с другим. Фразы никогда не повторялись. И каждый встречный был не похож на предыдущего. Схожесть была лишь в том, что каждый после окончания разговора неизменно останавливался и смотрел им вслед, странно усмехаясь и недоумённо провожая Беренис взглядами.
Ей хотелось поскорее исчезнуть в его кабинете, чтобы больше не встречать с этим потоком людей. Она улыбалась каждому, каждому жала руку. Томас каждому представлял её, и каждого представлял ей. За эти почти час, что они поднимались на девяносто седьмой этаж она познакомилась с великим множество экономистов, программистов, технических работников, биржевых маклеров и прочего. В этом здании они натолкнулись на парочку знакомых ему журналистов и режиссёров. Первые ещё могли как-то сюда проникнуть, но она очень смутно представляла себе, что могли забыть в этом здании режиссёры.
В просторной, светлой приёмной, им на встречу встала высокая темноволосая девушка с ослепительной красивой улыбкой. Вышколенная, беспрекословная, идеально воспитанная, Маргарита невольно заранее располагала к тому человеку, на которого она работала. Однако в выражении её глаз, устремлённых на Томаса проскальзывала какая-то необыкновенная преданность. Так иногда смотрят собаки на своего хозяина.
Беренис внимательно слушала каждое его слово, произнесённая с небрежностью и какой-то особой лёгкостью. Он блестяще владел английским и говорил на нём так же безупречно, как и на французском и немецком.
Он распахнул перед ней дверь его кабинета, с замиранием ожидая её реакции.
Никто из его женщин не был здесь, исключая Элен. Впрочем, Элен тоже здесь не была. Далее приёмной он её не пустил и выставил за дверь тут же. Каролина его делами не интересовалась и, верно, очень смутно представляла, где вообще работает её муж. Остальные же, по его мнению, были недостойны вступать в эти владения.
Он всегда очень яро оберегал границы своего мира. Все его женщины знали о нём лишь то, что знали все газеты и все СМИ. Не более. Ни одна из них не знала его любимых мест в Сан-Франциско, ни разу не слышала от него, что он особенно любит из музыки или искусства. Ни одна не знала, где он живёт. И каждая была уверена, что является для него той единственной. И он был просто обязан, по их мнению, на них жениться. Правда, едва они заговаривали об этом, он морщился и бросал их.
Его свобода была для него дорога. Как многие мужчины, он считал, что брак ограничивает свободу раз и навсегда. Его брак с Каролиной был тому полным подтверждением.
Она молча зашла в кабинет и внимательно его оглядела. Когда-то он ей показывал его по скайпу, таская ноутбук из угла в угол и останавливаясь у более замечательного места, говоря и рассказывая о нём всё, что знал.
Массивный стол, широкое кресло и монитор ноутбука, папки, папки, папки, договора, таблицы и какие-то пособия. Всё было в идеальном порядке, разложено по кучкам и собрано край к краю.
Стеллажи с книгами на пяти языках и, к её удивлению, целая полка с нотами. А ещё маленькое электронное фортепьяно в углу, маленький столик и приготовленная папка с его записями.
Последний их урок был позавчера. Вечером. С января он наотрез отказался устраивать уроки в ночное для неё время.
Она подошла к полке, разглядывая ноты. Улыбнулась и обернулась к нему.
- Ты знаешь, что здесь чудесно, Том?
Он весело рассмеялся и подошёл к электронному фортепьяно.
- А вот с этим уголком и этими вещами связаны мои самые сокровенные воспоминания и желания, - улыбнулся он, подтаскивая к стулу ещё один, принесённый заранее из соседнего кабинета, - Здесь очень хорошо думается. Ты не поверишь...
Он умолк. Остановился у фортепьяно и осторожно откинул крышку. Провёл рукой по клавиатуре и чему-то улыбнулся. Сел за инструмент и, подумав, начал играть.
Она застыла у стеллажа, изумлённо обернулась на звуки и восхищённо взглянула на его стройную фигуру, застывшую у инструмента.
Он упоминал о Чайковском и этом цикле лишь один единственный раз.
Она помнила все их разговоры и все его письма. До каждой запятой.
И она даже подумать не могла, что он будет учить Чайковского.
И именно май. Именно белые ночи. Именно это, ничто другое.
Она была окончательно очарована им. И когда в воздухе растаял последний аккорд, она всё так же восторженно смотрела на него. Даже тогда, когда он обернулся и улыбнулся ей. Лишь когда он поднялся, она торопливо подошла к нему и улыбнулась.
И это было выше всяческих похвал, выше чего бы то ни было.
И он был невероятно счастлив.
Правда потом, позже, спустя какое-то время, она лукаво сказала ему, какие он допустил ошибки.
Но то было после.
Он снова целовал её глаза и губы. Её близость снова начинала сводить его с ума и почти душила его. Она обнимала его за шею и ласково целовала его губы и переносицу.
Жаркий июль прожигал асфальт, прожигал здания и прожигал их.
Он очнулся лишь от телефонного звонка. Недовольно сморщился и со вздохом отошёл к телефону. Долго и отрывисто разговаривал и улыбался, смотря на неё, нервно поправляя галстук.
Она молча смотрела на него, а потом стала с интересом разглядывать инструмент.
Электронные новшества современной музыкальной индустрии она не любила. Ей не нравился, в первую очередь, звук. Да и что могло сравниться с густым, бархатным звуком рояля, где всё живое, трепещущее, отзывающеесся на ласковое прикосновение.
Она неуверенно коснулась пальцами клавиш, нечаянно выхватив плавный, но резковатый по звуку аккорд. Спохватилась, отдёрнула руку и повернулась к нему.
Он лишь улыбнулся и ничего не сказал, продолжая разговор и знаками показывая, чтобы она играла дальше и что скоро он закончит.
Она снова отвернулась, принимаясь с интересом разглядывать лежащие рядом ноты. Сверху аккуратно лежала стопочка, подписанная его ровным, несколько резковатым почерком. Надпись гласила «Глиэр. Романс D dur»
Она рассмеялась, беря в руки эту папку.
Он всё равно её будто ждал. И было бы странно, если бы ноты были другими.
Она развернула партитуру и внимательно вгляделась в ноты. Всё те же.
Она не заметила, когда он закончил разговор. Лишь где-то на третьей странице она ощутила его ладони на своих плечах. Вздрогнула, с досадой отметив, что тело всё так же отзывается на любое его, пусть и случайное, прикосновение.
Почему-то вспомнился Луи.
В апреле он звонил. Жизнерадостный Луи, который так же жизнерадостно поведал ей о том, что не за горами рождение наследника у Эдварда. Мамой, конечно же, была Патриция. Преданно, всепоглощающе любящая Эдварда Патриция, которая ради него пожертвовала своей карьерой.
После родов очень редко удаётся вернуться обратно в труппу. Голос подвергается слишком сильной атаке. И физической, и психологической, и гормональной.
Она пожертвовала ради него всем.
А ещё Луи рассказал о всех гастролях и всех знакомых девушках. И, конечно, поинтересовался о «том знакомом».
Беренис улыбалась, поджимала губы и прикрывала глаза.
Это было первое произведение, что он от неё услышал. Это, по сути, была их первая встреча. Первый раз, когда он её чем-то поразил и привлёк. Той силой и энергией, что исходила от него.
Она закончила, улыбаясь и уже почти дрожа от теплоты его рук. Остановилась, напряжённо смотря в партитуру и всё не решаясь опустить руки с клавиатуры.
Тишина странно обволакивала их. Лишь приглушённо доносился шум города за распахнутым окном. Но это было всего лишь девяносто семью этажами ниже.
Он наклонился к ней, осторожно касаясь губами открытой шеи.
Для неё ему всё хотелось делать осторожно и трепетно, будто передавая ей всю нерастраченную нежность. К ней хотелось прикасаться почти благоговейно и испытывать восторг от неё. Хотелось оберегать, насколько это будет возможным, хотелось показать ей весь мир так, как видит его он. И чтобы она этот мир обязательно поняла.
Послышался шорох одежды, и он вдруг опустился рядом с ней на соседний стул. Улыбнулся и взял одну руку в свои ладони. Притянул к себе и осторожно поцеловал ладонь с внутренней стороны, смотря ей в глаза. Улыбался и молчал. Она тоже.
- Ты сегодня невероятная.
Она улыбнулась, казалось, одними синими глазами. Сегодня для него она была невероятно очаровательна. В синем, лёгком летнем платьице до колена, с зачёсанными шёлковыми чёрными волосами и прекрасной улыбкой.
- Я очень люблю, как ты играешь, Беви, - наконец, тихо произнёс он, - И тогда очень любил. Почему ты любишь Глиэра?
- Я его играла на выпускном, - улыбнулась она, - ещё в школе. Неумело немного. Почему Чайковский?
- Потому что май, - выдохнул он, улыбаясь и подаваясь вперёд.
Она затрепетала в его руках и улыбнулась.
Он опомнился и выпрямился.
- Звонили из театра. Для нас есть два места на первом ярусе и пропуск за кулисы. Опера «Богема» Пуччини. Пора тебе познакомиться с моими знакомыми музыкантами.
Она рассмеялась, вспоминая их прошлый поход. Как хорошо, что он ей покажет всё это.
- Сегодня?
Он улыбнулся, подтверждая. Вновь наклонился вперёд, приближя своё лицо к её.
- А пока я могу показать тебе всё, что ты хочешь.
Она улыбнулась краями губ, задумчиво рассматривая клавиатуру. Вновь коснулась их пальцами и выпрямляясь.
Пальцы снова заскользили по клавишам. Он перевёл взгляд на её руки и замолчал.
Она тихонько играла, казалось, почти не притрагиваясь к клавишам, а он сидел рядом, вслушиваясь в медленную, отчего-то переполненную печалью музыку.
Ему подумалось о брате, об отце, о матери, которую он не видел более пяти лет.
Сердце ёкнуло, дыхание замерло. Он, не шевелясь, сидел рядом с ней и почти завороженно следил за её руками, за вдруг появившейся незнакомой морщинкой меж бровей и полузакрытыми глазами. Он с удивлением вслушивался в вдруг изменившийся звук его фортепьяно, вглядывался во вдруг исказившуюся реальность и больше ничего не узнавал как прежде.
Они долго молчали даже после того, как она закончила играть.
Ну, что же ты молчишь? - тихо произнесла она, не смотря на него.
Он не ответил, наклоняясь и порывисто обнимая её, подвергаясь какому-то незнакомому порыву. Отчего-то эта музыка перевернула его всего на миг.
- Что это, девочка моя?
Она улыбнулась, обнимая его.
- Это тот же самый Чайковский, - уже более весёлым голосом произнесла она, - Помнишь, когда ты впервые о нём заговорил...
- ...ты сказала, что мы подоспеем только к «осенней песне».
Она закусила губы. Он тоже помнит их разговоры.
- Это она и есть.
Он отпустил её и улыбнулся, рассматривая её глаза.
Он больше не произнесли ни слова. Вдруг весь Сан-Франциско потерял какое бы то ни было значение. Лишь в подсознании звучала «Осенняя песнь», вспыхивая в глазах нежностью и ещё чем-то, отчего всё внутри поднималось и распускалось.
Раскинутый где-то внизу Сан-Франциско надрывно шумел, пытаясь пробиться сквозь стёкла домов.
Он вдруг тихо рассмеялся, снова обнимая её.
И это называлось счастьем.
