Она пристально взглянула на едва освещённое окно, единственное освещённое на втором этаже, и внутри что-то передёрнуло. Она ускорила шаг, почти добегая до двери и торопливо поворачивая ручку, закрывая на миг глаза от невыносимого режущего света в холле...
Торопливо распахнула дверь в спальню, тревожно обвела её взглядом и бросилась к двери, ведущей в пустующую детскую.
Он сидел у окна, прижав руку к губам, щурясь отчего-то и зло сжав губы. Неподвижная его поза, столь ей теперь знакомая, казалась настолько беззащитной, слабой, незащищённой.
Он не слышал, как она бежала по ступеням лестницы, не слышал, как она зашла. Он вообще ничего не слышал. Не желал ничего слышать.
Лицо её побледнело, она торопливо подошла к нему и прижала его голову к своей груди.
Он вздрогнул. Поднял взгляд, не поднимая головы, долго и пристально смотрел на её отражение в стекле окна. За окном чёрная ночь. За окном пустота, сосущая пустота. И кажется, будто в мире больше никого, никого... Там лишь темнота, холод, отчуждение...
Его рука тяжело поднялась, в глазах мелькнуло осмысленное, недоумённое выражение, он выпрямился, крепко прижимая её к себе.
- Как концерт? - чужим голосом произнёс он, всё так же смотря на её отражение. Она тихонечко наклонилась к нему и ласково провела рукой по его вискам.
- Не хватало тебя.
Он усмехнулся.
- Правда, это очень плохо, что мы так давно с тобой никуда не выбирались, Беви. Расскажи, как было там.
Голос почему-то заметно дрогнул на этом «там». Томас неприязненно поморщился, не меня позы.
Она села на его колени, заглянула в его глаза, и внутри всё содрогнулось. Она побледнела, отвела взгляд, закусила губы и тихо-тихо начала говорить ему...
- Там было неплохо, Том. Играли дети, ученики.
- Марко тоже играл? - вдруг быстро спросил Томас, не смотря на неё. Его рука властно притянула её ближе к нему, она прижала холодные ладони к его плечу. Он вздрогнул.
Почему-то она сама вздрогнула от этого вопроса.
- Нет, Марко не играл, - тем же голосом произнесла она. - Играли другие. На флейтах, на фортепьяно, даже маленький оркестр был и ансамбль виолончелистов. Было номеров двадцать.
Она ни словом не обмолвилась об Иво. Она уже давно забыла об итальянце. Забыла тогда, когда увидела единственное освещённое окно во всём доме. Незашторенное окно в детской. И его фигуру, отшатнувшуюся от окна, его силуэт.
Он ждал её, ждал...
Но отшатнулся от окна.
Она привычно, словно раньше, уткнулась лицом в изгиб его шеи и плеча, вжалась в него, закрывая глаза.
Разорвать его страх, разорвать его тёмные мысли в клочья, сжечь, сжечь!
Развеять по ветру все его тревоги.
Оставить только счастье, только счастье.
Им ведь нужно совсем чуть-чуть — быть счастливыми.
Его руки механически гладили её спину. Потом он наклонил голову, зарываясь лицом в её волосы.
Его губы внезапно дрогнули и исказились улыбкой.
- Какая же ты холодная...
- А ты горячий, - пробормотала она, пряча своё лицо. Губы коснулись его ключицы, жадно прижались к ней.
Он улыбнулся шире, отстраняя её от себя и смотря в её лицо.
- Знаешь что, когда уйдёт Маттео, давай нарядим ёлку. Правда. Или пойдём в лес. Или, чёрт возьми, давай уедем куда-нибудь. Пусть все остаются тут, всё остаётся тут. А мы уедем.
Она широко распахнула глаза, смотря на него, и тихо рассмеялась, сжимая в холодных руках его запястья.
Жалкая попытка сбежать. Он сам понимал это, сам говорил ей об этом, сам предлагал ей сделать последнее — сбежать. Пусть на краткий миг, на одну ночь, на одно мгновение, но попытаться обмануть себя. Сделать невозможное.
- Поедем, - улыбнулась она, - Куда угодно поедем.
- Куда глаза глядят!
- Куда глаза глядят, - повторила она, жадно смотря на его губы, улыбавшиеся той улыбкой, которую она так мечтала увидеть. Прежней, полумальчишеской, счастливой улыбкой.
И не той. Что-то было чужеродное в этой улыбке. То, что её тревожило, мешало окончательно окунуться в безрассудство его идеи.
Поедем...
Он притянул её к себе, трепетно касаясь губами скулы...
А потом приехал Маттео. Мрачный, осунувшийся, за неделю переменившийся страшно Маттео, тщетно пытавшийся  состряпать на лице что-то схожее с улыбкой. Голос его то и дело пропадал внезапно и неожиданно, бледное измождённое лицо не выражало почти ничего, исключая всё ещё живых серых глаз, всё таких же пытливых и внимательных. Но теперь они казались столь дикими на этом мертвенно бледном лице, что казались почти неживыми.
Он принёс картину, и это как-то оживило Томаса. Едва ли не в первый раз он говорил с Маттео не напряжёным тоном, едва ли не впервые он не начал анализировать каждый жест художника. И едва ли не в первые Маттео говорил с ним спокойно и ясно, как говорил со всеми.
Непонимание между ними вдруг разом исчезло, и они даже разговорились за чаем, который приготовила им Беренис. Они говорили о языках, они говорили о книгах, они говорили об архитектуре.
Но не о балете, не о финансах, не картинах. Ни в коем случае и никогда.
- Беви. Через два дня студию займёт мой друг. Завтра утром я уеду — не могла бы ты забрать эскизы оттуда. Я, к сожалению, не могу их сейчас забрать, а оставлять мне бы не хотелось. Забери всё, хорошо?
«Пусть будет в память»
Беренис пообещала забрать. Всё-всё забрать.
Он ушёл сразу после чая. Коротко попрощался, обнял Беренис и даже глухо рассмеялся, доставая из кармана привычные сигареты.
- Приезжайте ко мне в Адмонт. Думаю, всё будет как прежде...
Он прямо взглянул на Беренис и отвернулся...
Томас вышел вместе с Маттео, кивнув Беренис. Едва закрылась за ними дверь, как она устало поднялась наверх, зашла в спальню, машинально взяла книгу и села на кровать...
Он отсутствовал совсем недолго, вскоре она услышала, как захлопнулась дверь, услышала, как Томас медленно поднимается по лестнице. Шаги его затонули. Беренис не шелохнулась, всё так же неподвижно сидя на кровати с книгой в руках. Книга была лишь прикрытием: она не читала её вовсе.
Дверь медленно распахнулась, Томас шагнул в комнату, щурясь от яркого света. Она не смогла заставить себя поднять голову и взглянуть на него.
Он молча подошёл к ней, опустился перед ней на колени и зарылся лицом в складки её платья, трепетно обнимая её ноги. Она изумлённо отложила книгу и взглянула на его сгорбленные плечи, на склонённую на её ноги голову, осторожно дотронулась рукой до его волос, ласково, любяще провела ладонью по вискам, волосам, затылку. Он ощутимо вздрогнул, медленно сжал пальцы. Она ласково обняла его голову.
Полная тишина окутала их, и каждый боялся прервать этот бесконечный миг. Впервые они ощутили, как им необходимо просто находится рядом в этой тишине. Ничего не говорить, ни о чём не думать и продлить этот странный миг.
Что-то трагичное было в позе Томаса.
Она молча перебирала его волосы. Он не шевелился, наслаждаясь её прикосновениями.
- Том, - нежно прошептала она. Он улыбнулся, крепче прижимаясь лицом к её коленям. Пусть она молчит и ничего, ничего не говорит. Пусть будет тихо.
Как же спокойно.
Он сильнее обнял её ноги, скрывая лицо в складках её платья. Она ласково улыбнулась и наклонилась над ним, перебирая пряди его волос.
За окном шла метель, за окном засыпал зимний волшебный лес, за окном было страшно темно и казалось, что вокруг за сотни миль ни души. Никого, кроме них.
Она отняла его лицо от своих колен и опустилась на пол рядом с ним, заглядывая в его лицо, выражавшее только сосредоточенное усилие.
Внутри всё содрогалось, она боялась представить, что может ощущать Том в эту минуту.
Она тихонько провела руками по его вискам, разгладила густые брови, оправила волосы и притянула к себе его голову. Он послушно подался вперёд, склонив обессилевшую голову на её плечо, закрыл глаза, и губы его дрогнули в смутном подобии жалкой улыбки. Он тряхнул головой и улыбнулся смелее, решительнее, с затаённой мольбой смотря на её лицо.
Тишина воцарилась в доме. Ни звука не было слышно, ничего... И они упивались этой почти забытой тишиной.
Она наклонила голову, притягивая его к себе.
- Милый мой, милый мой Том, - зашептала она, обнимая его голову руками. Он поднял взгляд на её лицо, его будто окаменевшее лицо дрогнуло.
Она молча, смотря неотрывно на его лицо, осторожно положила ладонь на его грудь.
- Тяжело? - шёпотом произнесла она.
- Да что ты! - натуженно улыбнулся он, - О чём ты говоришь?
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла неживая, рваная какая-то.
- Всё хорошо, - почти совсем взяв себя в руки, произнёс он, но почему-то отвёл взгляд, впервые не выдержав её настороженного, тревожного взгляда.
Он боялся взглянуть в её глаза, боялся снова увидеть тревогу, страх, боль, отчаяние.
Он так привык жить самостоятельно, он так привык, что от него никто не зависел в моральном плане. Точнее, зависел, конечно, но ему было тогда всё равно. Женские слёзы, мольбы, крики давно перестали на него действовать, и он привык решать всё самому, делать всё самому и, по сути, не замечал, как его работа отражается на других, не понимал, какой отпечаток он оставляет на каждом, кто с ним соприкоснётся. Он не замечал как под воздействием всей этой атмосферы менялся и он...
Он боялся понять, насколько ему страшно признать, в какой степени его сердце очерствело к его тридцати годам, боялся увидеть то, чего упорно не хотел замечать, он боялся поверить, что кто-то его любит так, как его до этого не любил никто. По крайней мере, до этого он не замечал подобного.
Кто-то за него так волнуется, кто-то не спит ночами, кому-то его молчание, его поведение причиняет нестерпимую боль, и он остаётся рядом, этот человек.
Взгляд его лихорадочно забегал по комнате. Но он не смотрел на её лицо.
Она не убирала руку с его груди, широко распахнув глаза, смотрела на его лицо, и всё внутри дрожало, билось, кричало.
- Тяжело? - повторила она.
Он вздрогнул, как от удара, и вдруг резко и почти зло взглянул в её глаза. Лицо его напряглось, губы сжались, брови сошлись на переносице. Он долго молчал, смотря в её глаза подавляющим, страшным взглядом.
Она боялась отвести взгляд от его лица, боялась пропустить хотя бы единую эмоцию в его мимике.
Они так давно не говорили по душам, что, кажется, только иногда, очень редко, когда он на миг терял контроль над своим лицом, она могла попытаться заглянуть чуть дальше этой его извечной оболочки сильного, невозмутимого финансиста.
«Лучше бы он был хоть переводчиком».
Он поднял руку и крепко сжал её запястье.
- Да, - глухо произнёс он изменившимся тоном, - Да! - резко произнёс он и внезапно отпрянул от неё, облокотившись спиной о кровать. - Тяжело, - почти одними губами произнёс он, не смотря на неё.
Зачем, зачем она разрушила эту трепетную сказку? Зачем начала задавать вопросы, зачем начала жалеть? Неужели было нельзя просто помолчать хотя бы один вечер?
Ему со стыдом вспомнилось, что последние недели он так думал каждый вечер.
Краска бросилась ему в лицо, ему друг стало жарко, он вдруг озлился на самого себя неизвестно за что, дёрнул рукой и подскочил, в два прыжка оказавшись у окна. Резким движением раскрыл штору и опёрся рукой о стекло, вглядываясь в беспросветную тьму.
- Когда я был маленьким, мне говорили, что экономика — свет будущего, говорили, что это свобода, что это достаток, это то, к чему стремятся все — уважение, почёт и прочая кутюрьма. Когда я был маленький, мне это вдалбливали в голову в надежде, что это станет и моим убеждением.
Я так и думал. Правда, Беви, я верил в это. Лет до двадцати трёх, как глупый мальчишка, я рисовал себе полную свободу действия, высший свет, почести, доступность всего, что тебе только не пожелается: ведь деньги сейчас всё. Мне казалось это сказкой, и для этого стоило жертвовать всем, как мне казалось тогда.
Он опустил голову. Она осторожно поднялась, заметив её движение, он торопливо продолжил:
- А потом я понял, что всё было ошибкой. Это приковывает, это порабощает, ты из этого не можешь выбраться и тонешь, тонешь, пока рано или поздно не захлебнёшься окончательно. Ты привыкаешь к роскоши, ты считаешь это замечательным и красивым, ты зарываешься в работу и учишься быть тем, кем тебя видеть хотят. Ты становишься актёром и теряешь всё, что присуще тебе как человеку. Ты уже не понимаешь, где твоё чувство, а где то, что тебе навязали.
Он помолчал. Она не шевелилась, прислушиваясь к его голосу.
- И ты думаешь, что знаешь меня. А видишь лишь то, к чему я сам привык и почти считаю своим.
Он поднял тяжёлый взгляд и взглянул на её отражение в стекле.
- Ты не умеешь уже говорить то, что есть на сердце. Потому что везде видишь врага, понимаешь? Везде! Все становятся для тебя чем-то вроде марионеток, ты так держишься за эти чёртовы деньги и положение в обществе, за эту репутацию, что это...
Он запнулся и опустил взгляд.
Она сделала шаг к нему.
- Дело даже не в этих затруднениях там, в фирме — они пошли на поправку. Дело во мне самом. Во мне! В конце концов...!
Ещё шаг к нему. Раздирая его страх, его ужас, его смятение. Широко распахнутыми глазами она смотрела на его ссутуленную фигуру у окна. Дыхание перехватывало.
«И ты не знаешь меня».
Не знаешь, не знаешь, не знаешь...
- Что-то во мне не то, что-то инородное. Я его ощущаю давно, очень давно, оно подчиняет, оно лишает возможности понимать. И совещания сегодня не было, не было, не было! Понимаешь? Я весь вечер просидел вот здесь, - он указал на кровать, не поворачиваясь к ней, - и читал документы, которые мне опротивели! Да какое совещание в Новогодний вечер, Беви? Неужели ты сама не поняла?
Он резко обернулся к ней, напряжённо смотря на её лицо
Она не могла произнести ни слова, не могла оторвать взгляда от его фигуры. Слова почему-то доходили будто сквозь пелену.
- Я хочу нормальную семью. Всегда хотел. Чтобы мы оба возвращались ранним вечером, чтобы у нас были дети, чтобы мы жили где-нибудь, как в той твоей квартире в Вадуце. Хочу, чтобы меня никто не знал! Никто. Хочу быть как все! Как все!
Он шагнул к ней. Остановился.
- Я не выносил Вадуца тогда лишь потому, что там было так спокойно. Эта чёртова лихорадка давно овладела мной, я давно не знаю покоя в этом городе. Но иногда я так хочу жить с тобой в тех швейцарских горах! Иногда я очень хочу уехать. Это подчиняет, Беви...
Он сделал ещё шаг к ней и внезапно обнял, скрывая лицо от её растерянного взгляда.
Она склонила голову на его плечо.
- Том, - растерянно выдохнула она, - Том...
Губы его дрогнули.  Это лучшее, что она могла сказать. Никакие слова не могли сейчас успокоить его бешено бьющееся сердце. Никакое сочувствие, ничего, кроме этого глубокого чувства,
Дрожь прокатилась по его телу, сердце замерло на секунду и зашлось, забилось неистово.
Он осторожно коснулся губами её шеи, полупьяно ощущая под руками необходимую дрожь её кожи.
Здравствуй и прощай, страх. Здравствуй и прощай, сомнение. Здравствуй и прощая, то клокочущее недоверие самому себе и всему в этом мире. Здравствуй и прощай, самые тёмные закоулки души, освещённые лучистым светом её удивительных лучистых глаз, обращённых на него так по-детски восторженно и испуганно. Здравствуй и прощай... Здравствуй и прощай...
А завтра, по всем преданиям, мифам и легендам будет другая жизнь...

Знаешь, Полин, а мы теперь поменялись. Раньше ты не верила, что может что-то путное выйти, хорошее, а я уговаривала, что будет, обязательно будет. А теперь ты этого хочешь, а я себе этого уже не представляю. Странно.
Продолжение было готово давно, но всё что-то оно меня отталкивало, а вот теперь ничего вроде. Может. сегодня вечером или завтра выложу дальше.
Спасибо большое)

Когда она проснулась на следующее утро, его уже не было. Девушка, которая помогала ей в уборке по дому, сказала, что Том ушёл рано утром и просил передать, что вернётся к вечеру. Дела.
Она до обеда провела время в библиотеке, апатично ходя между полок и беря то одну, то другую книгу, но неизбежно возвращая её на место. Ходила из угла в угол, пытаясь унять внезапно настигшую головную боль. После обеда она вышла из дома.
Надо было забрать эскизы, гитару и ещё пару вещей из студии Маттео.
Потом - они договаривались - через месяц она переправит ему это уже тогда, когда он сможет твёрдо обосноваться где-то. Может, и не в Адмонте...
Сегодня её одолевали вспышки воспоминаний, чего не было уже давно.

Студия была всё той же и одновременно столь пустой и безжизненной, что ей сразу же захотелось покинуть её.
Она переступила порог...

- Я здесь всего лишь на пару недель, а эту берлогу мне одолжил один знакомый. Здесь есть всё, о чём можно мечтать: мольберт и телевизор! А всё остальное к чёрту!
Он обернулся к ней, сияющий улыбкой, встряхнул головой, делая жест рукой в сторону комнаты.

Мгновение. Ожидание.

Она ступила на мягкий ковёр в той самой комнате. Медленно подошла к мольберту, на котором осталась старая папка, потрёпанная, с порванными краями.

- Когда-нибудь это станет моим навеки, - торжественно объявил он, указывая на папку. Гости обернулись, изумлённо смотря на закрытую старую папку. Лишь единицы знали, что заключалось в ней.
Белокурая девушка, до этого тихо сидевшая в углу комнаты, вдруг тихо рассмеялась, поднимая голову от книги.
- Это и так твоё, Маттео.
Он звучно рассмеялся и поднял бокал.
- Так за это же!
Гости изумлённо и восторженно подняли бокалы. Маттео обернулся к девушке и улыбнулся совсем другой улыбкой, нежели он улыбался кому-то другому.
Девушка широко распахнула свои большие карие глаза и отложила книгу, восторженно смотря на своего возлюбленного...

Мгновение. Благодарность.

Беренис раскрыла папку. На пол выпала пара листов с эскизами. Франциска на сцене, Франциска у цветочного магазина, держащая в руках горшочек с живыми орхидеями. В руках у неё зонтик, она улыбается, наклонив голову на бок. Вот они оба на мосту. Он осторожно придерживает её за талию, а она, перегнувшись через перила, смотрит вниз на воду.

- Смотри, там плывёт рыбка! Помнишь, мы видели такую вчера в фильме? Помнишь? Чудесная, правда?
Она обернулась к нему, сжимая в руках букет ромашек. Ветер упрямо трепал её волосы, забрасывал их на лицо.
Она нетерпеливо оправила волосы, взглянула на него прямо и ласково. И он тихо рассмеялся, крепче прижимая к себе.
Она тихо улыбнулась, наклонила голову, касаясь рукой его плеча.
- Ты хочешь рыбку, которая бы исполняла желания?
Она подняла голову.
- Зачем мне эти желания? Я ничего не хочу большего. Мне просто так хорошо здесь, Мати.
Он провёл рукой по её лицу, убирая пряди волос, ласково улыбнулся.
Она тихо рассмеялась и наклонилась через перила над водой.

Мгновение. Счастье.

Она перевернула страницу, напряжённо вглядываясь в наброски.
Франциска в его квартире в Вене. Очередная вечеринка, которых он так любил. Смазанные фигуры людей, неточные линии, очертания, и её фигурка в углу комнаты, склонённая над книгой.
Франциска не разделяла его любви ко всем этим вечеринкам. Но на них была. Просто чтобы видеть её «маленького мальчишку».
Мальчик и девочка.

Мальчик и девочка стояли у магазина игрушек. Девочка жалась к плечу мальчика, широко распахнутыми глазами смотря на бесконечные стеллажи и улыбаясь какой-то своей, детской улыбкой. Её светлые волосы были заплетены в косы, она стояла в почти игрушечном платьице из ситца, и в руках у неё были две кисти, которые мальчик только что купил в соседнем магазине. Мальчик, преисполненный гордости за то, что рядом она, что он ей нужен, смотрел на какого-то рыжего лисёнка, на которого ей указывает девочка.
- И у нас будет свой лисёнок, вот здорово? - щебетала девочка. Мальчик повёл властно плечом.
- Зачем это нам лисёнок? Всё это глупости, Франци.
- Как зачем? У нас будет лисичка, ты можешь её срисовывать. У тебя так здорово получаются игрушки!
Он задумчиво смотрит на лисёнка. Если бы выбирал он, он бы купил щенка. Но денег у них только на что-то одно. И дался ей этот лисёнок...
- Не хочу лисёнка, - наконец, произносит мальчик, сжимая в руке её ладонь, - Лучше давай купим щенка.
- Зачем?
- У меня же так хорошо получаются игрушки, правда, здорово? - с улыбкой передразнил её мальчик.
Девочка рассмеялась.
- А я хочу лисёнка! - топнула она ногой, - Лисёнка!
Он посмотрел на неё, покачал головой как качала его мама, когда он хулиганил не в меру.
- Будет тебе лисёнок, - недовольно бурчит он, - Девчачьи замашки!
Девочка счастливо смеётся и целует его в щёку. Он отворачивается, скрывая улыбку.
А ему так хотелось купить этого щенка с добрыми, ласковыми глазами.

Мгновение. Доверие.

Лисёнок, запылённый, перестиранный, с линялой плюшевой шерстью, лежал около папки. А на шее у него была завязана белая ленточка.
Беренис опустила глаза.
На окне раньше стояла орхидея в горшочке. Он повсюду таскал с собой этот её подарок. Сейчас на подоконнике пусто, лишь белый круг, выделяющийся на сером от пыли подоконнике.
Все эти рисунки были преисполнены таким безотчётным, глубоким, трепетным чувством, что что-то защемило в сердце.

Она отвернулась от папки. Провела рукой по столу.

- Ты вообще что-нибудь ешь? - поинтересовался Маттео, поднимая на неё глаза, - Или твой муж совершенно потерял всяческий стыд и не может накормить свою жену?
Она села за стол, улыбнулась, придвигая к себе чашку.
Не ответила. С этой странной неприязнью Маттео к Томасу ничего не поделаешь. К сожалению.
Маттео поджал губы, чуть нахмурился, поняв, что сказал, пожалуй, немного не то.
- Пей и ешь, это Франциска готовила. Они, может, за два дня чуть подпортились, но ведь это неважно!
Он сел напротив, сощурился от яркого солнца.
- Когда она приедет, мы устроим маленькое чаепитие. Будет вкусно.
На его жёстком лице вдруг засияла какая-то внутренняя улыбка. Его девочка приедет, его девочка будет печь пироги, его девочка улыбнётся, когда увидит его рисунки, посвящённые только ей, его девочка рассмеётся и обнимет его голову.
Его девочка, которую он всегда стремился так защищать.

И которую не уберёг.

Ком встал в горле. Затхлый запах пустого помещения, пыльные углы, разбросанные кисти, гитара, брошенная на софу...

Его последний эскиз который она не видела. Эскиз, сделанный после смерти Франциски.

Камин, едва освещающий просторную комнату с смутно угадывающейся картиной. Где-то там, дальше, стоит мольберт, где-то там, дальше, стоят полки с книгами и дисками. А у камина, завернувшись в плед, сидят старушка и дедушка и молча смотрят друг на друга.
Маттео и Франциска. Потом, когда-нибудь.
А где-то, будто вне этой комнаты, стоят всё те же два мальчика и девочка, прижавшаяся к его плечу, и с затаённым восхищением смотрят куда-то туда, в эту полуосвещённую комнату. В руках у девочки рыжий лисёнок, точно такой же, как и в той комнате на коленях у пожилого мужчины.
Чёрный, мертвенный огонь пляшет в камине. И мужчина тянет к нему руки, будто пытаясь согреться.

Его последний рисунок.
Больше ничего.

Она молча собрала всё в папку, взяла лисёнка и гитару, обвела взглядом комнату и поспешно выбежала из неё.
Как всё-таки хорошо, что сегодня ей не нужно идти на работу.
Она молча шла по улице, смотря под ноги, хмурилась беспрестанно.
- Девушка, вы грустите?
Её лицо непроизвольно осветила беглая, удивлённая улыбка. Она подняла взгляд.
- Девушка, не грустите, погода же замечательная!
На небе тяжёлые облака, холодно.
Томас рассмеялся, отталкиваяь руками от капота машины. Передёрнул плечами, провёл рукой по спутавшимся волосам и быстро подошёл к ней.
- Ей богу, Беви, ты секунду назад смотрела на меня будто на привидение. Что?
Непроизвольная улыбка плясала на её губах.
Он усмехнулся, настойчиво забрал из её рук пакет с набросками и гитару.
Она жадно слушала его голос, жадно всматривалась в черты его лица, влюблённо ловила каждое движение.
Запомнить, пока это не исчезло. Она так боялась вновь увидеть его потухшие глаза, сгорбленную застывшую фигуру. Так боялась.
В машине он обернулся к ней и осторожно сжал её руку в своей.
- Ты должен был быть на работе, - растерянно произнесла она.
- Ну, должен был быть и должен, - легкомысленно ответил он, - Вот видишь, я здесь. Подумал, что тяжело будет нести и ехать далеко. А ты у меня упрямая, сама всё потащишь, никого просить о помощи не будешь. Уж я-то знаю.
Она растерянно взглянула на него и тихо рассмеялась.
- Ничего смешного, - наигранно сурово произнёс, хмуря брови, - Это трагично и печально. Вот не будь я рядом, что бы ты делала?
Он рассмеялась громче, крепко сжимая его руки в своих.
- О, наверное, я бы сошла с ума.
- Что, правда? Я бы тоже с ума сошёл без тебя.
Он ласково засмеялся.
- Слышишь ты меня, девушка?!
Она громко рассмеялась, счастливо смотря в его лицо.
- Слышу.
Он улыбнулся, а потом быстро привлёк её к себе, оживлённо смотря на улицу, где накрапывал дождь.
- Девочка моя, - зашептал он, прижимаясь носом к её горячей щеке.
- Холодный какой, - тихо произнесла она.
- У всех здоровых кошек холодные носы, - зачем-то произнёс он.
- Значит, я не здоровая кошка, - усмехнулась она.
Он поцеловал её шею, вздохнул долго, тяжко.
- Ну, больная, будем значит лечить, - весело произнёс он, прижимаясь губами к виску.
Так хотелось поверить. Как же хотелось поверить!
Он рассмеялся, по-мальчишески тряхнул головой и взглянул в её лицо.
И она совсем поверила, что всё ушло, прошло, как страшный сон.
Слишком быстро, неесественно быстро, но разве это имеет значение?
Он смеётся, он улыбается, он говорит почти как раньше, он здесь, рядом.
- Поехали домой.
- А я думал пройтись в театр.
- Нет, домой, милый.
Он скосил взгляд на гитару на заднем сидении машины, опустил взгляд, пожал плечами. Потом резко поднял взгляд и улыбнулся.
- Значит, домой. Это, правда, лучше всего.
И пусть вокруг хоть гром. Пусть хоть метель, хоть буря.
Ведь иногда хочется поверить сказке.

Отредактировано Тиа (2010-10-13 19:13:00)

Она пододвинула к себе конверт, повертела в руках, долго, пристально вглядывалась в адрес отправителя. Слабая тёплая улыбка мелькнула на бледном сосредоточенном лице, и она резким движением разорвала конверт.
«Не удивляйся, что пишу по-старинке. Я на днях просматривал свои фотографии, и нашёл эти. Когда это было, Беви? Кажется, очень давно.»
Она откинулась на спинку стула в ожидании заказа. Стало уютно от этих строчек, написанных убористым, мелоковатым почерком с неожиданно размашистыми хвостами «y» и «g».
Действительно, когда это было?
Она поплотнее закуталась в кардиган, закусила губы, пристально вглядываясь в ровные строчки.
«Сегодня мне хочется вспомнить всё, что было и всё, что не получилось»
Всё, что не получилось.
Ей бы хотелось вернуться в то время, не падать с лестниц, не поступать в институт вместо консерватории, не ощущать годами тянующуся боль и пустоту. Хотелось бы...
Всё, что не получилось, Беви... Не судьба.
А с Томасом бы они всё равно встретились. Обязательно встретились.
«Мне Маттео как-то сказал, что ты занялась преподаванием в музыкальной школе. Расскажи об этом, мне кажется, ты счастлива, не так ли?»
Она улыбнулась. Почему-то вспомнился Марко.
«Почему они кланяются?»
«А я всё тот же программист, представляешь?»
Она рассмеялась. Кинрой поселился в Варшаве, женился и уже радостно рассказывал о маленькой девочке, которую они с Ханной, его женой, назвали Греттой.
Стало уютно и тепло. Она улыбнулась и достала фотографии.
Дверь оглушительно хлопнула, за спиной послышался резковатый, радостный возглас. Она повернулась.
Билл, возбуждённо жестикулируя, заказывал себе «что-нибудь перекусить». Что именно он объяснить толком не мог, потому помогал себе руками.
Беренис улыбнулась.
Официантка вдруг рассмеялась, глядя на него, и Билл смущённо замолчал. Потом растерянно обвёл взглядом кафе, улыбнулся и уверенно направился в сторону Беренис.
- Беви, - тепло улыбнулся Билл, вопросительно глядя на стул напротив неё. Она кивнула.
- А где Том? Я думал, вы отмечаете.
Он сел напротив, положив сумку на колени и разложив локти на столе. Всё ещё как-то юношески-угловатый, восторженный, с стремительными движениями. Ни капельки не изменился.
- А мы думали, что вы к нам зайдёте, - улыбнулась Беренис. Правда, они с Томом тоже хороши. Закопались у себя в проблемах, и про Билла с Клаудией как-то почти даже и не заговаривали.
- А я заходил, - пожал плечами Билл, - Вот хоть вчера. Но брат, видно, дома бывает чаще чем ты.
Он тепло улыбнулся и неожиданно откинулся на спинку стула.
Ей принесли её кофе и пирог с яблоком. Билл принюхался, улыбнулся одними глазами, сложил руки на груди совсем «по-томовски».
- Мне Том не говорил. Если бы я знала...
- Да перестань, - махнул рукой Билл, - Ей богу, я вполне ожидал этого от Тома. Он стал таким рассеянным и забывчивым...
Она закусила губы. Разве рассеянным и забывчивым? Забыть, что приходил брат?
- Вы часто видитесь?
Билл быстро взглянул на неё, опустил взгляд, улыбнулся.
- Когда я здесь, то достаточно. Обычно я приезжаю к нему на работу или к вам. От него не дождёшься визита.
Он усмехнулся.
Беренис отложила фотографии.
- Ему тяжело?
Билл усмехнулся.
- Он так изменился за то время, что мы не виделись, что теперь я уже не знаю, что он чувствует. Ты должна понять, он не делится с другими своими тайнами, он до последнего будет делать вид, что это касается только его, что это его дело, драматизировать. Жаль, что он не пошёл в театральный, сцена потеряла замечательного актёра.
Он поджал губы. Его злила та отчуждённость Томаса. В отличие от Беренис, он заметил, как вчера лихорадочно горели его глаза, как слишком быстро он выговаривал все фразы. Он заметил пристальные взгляды Томаса.
Вчера он из последних сил делал вид, что счастлив. Играл, выдумывал.
Играл перед собственным братом и собственной женой и с интересом экспериментатора наблюдал за ходом его «эксперимента». И Билла это настолько злило, что он уже не думал, что говорить, а о чём ему бы, возможно, стоило бы помолчать. Вся обида на брата выливалась этим откровением с Беренис.
А почему, собственно, он что-то должен от неё скрывать?
Заказ принесли и ему. Билл кивнул, не поднимая взгляда.
Беренис долго молчала, бесцельно размешивая ложкой кофе.
- Скажи, он таким всегда был?
- Нет. В детстве он был открытым, честным, прямым. Эту свою маску он потом выдумал, когда мы уже позже встретились. Он часто говорит о детстве?
Она покачала головой. И вот снова. Томас. Единственная тема, о которой не говорится разве что в музыкальной школе. На уроках. Марко и Иво дела нет, кто её муж, как её муж. Там она была Беренис Каулитц, а не просто женой финансиста.
- Он больше говорит о книгах, о театре, и часто молчит, Билл.
- Это пройдёт.
- Откуда ты знаешь?
- Я знаю тебя, - улыбнулся Билл, пристально всматриваясь в её лицо.
Она откинулась на спинку стула и сложила руки так же, как он.
- И вообще, - неожиданно оживился Вильгельм, выпрямляясь, - Клаудия давно уже ждёт тебя в гости. Поймать тебя невозможно, потому пользуюсь случаем, мы очень будем рады вам.
- Мы как раз собирались зайти к вам.
- Да ты что? Скажи моему брату, пусть не передумает «по причине очень срочных и очень важных дел» и принесёт гитару, что я ему вчера подарил.
Он лукаво улыбнулся, отпил из чашки, щурясь.
Она рассмеялась. Стало ясно, почему Томас так смеялся вчера, когда она ему подарила гитару.
- Он принесёт даже две, - кивнула она, улыбаясь. Присутствие Билла подействовало на неё успокаивающе. Стало спокойнее и проще.
Она бросила взгляд на конверт с фотографиями, улыбнулась. В конверте лежали старые фотографии, последние из которых запечатлели тот Новый Год, Томаса, Вильгельма, Клаудию.
...В толпе, в тумане музыки и всеобщего веселья танцевали вальс женщина и мужчина. Она, неловко положив руку на его плечо, восторженно смотрела на его едва освещённое лицо. Она улыбалась, доверчиво сжимая его руку. Он нежно улыбался и трепетно прижимал к себе, говорил о чём-то, рассказывал.
...- Не любите танцевать?
Она растерянно подняла голову.
- Совсем. Я совсем не умею танцевать, - честно призналась она.
- Хотите, я вас научу?
Шаг к нему, шаг к ней. Улыбка, неловкость, восторг...
Она поднялась, торопливо беря в руки конверт и прощаясь с Биллом.
«Я знаю тебя».
Вчера он много смеялся и шутил, вчера они наряжали ёлку «как тогда», пили шампанское и бродили по тёмному, сказочно мерцающему лесу, дурачились, вчера он был разговорчив, оживлён, весел то ли от шампанского, то ли от ещё чего-то.
Вчера он, кажется, был счастлив и расслаблен, и ей казалось, что счастливее её не придумать.
Утром она нашла его, задумчивого, в пустующей детской, всё там же, у окна. Знакомо ссутуленные плечи, растерянная улыбка.
А потом он торопливо собрался на работу и неожиданно ушёл. А она не смогла остаться дома и потому уехала в город зачем-то, в это кафе...
Она выскочила из кафе, ища глазами такси.
И только когда он, оторвавшись от бумаг, торопливо подошёл к ней и привлёк к себе, улыбаясь, ей стало совсем хорошо.
- Давай станцуем вальс?
Он удивлённо рассмеялся и неожиданно шагнул назад, увлекая её за собой...

Беренис снова взяла в руки скрипку, поправляя съехавшие с пюпитра ноты. Задумчиво что-то записала у себя в блокноте, щурясь от яркого зимнего солнца.
- Том, закрой, пожалуйста, окно у себя. Дует! - крикнула она, кусая кончик карандаша.
Томас лениво раскрыл глаза, сморщился, закрыл голову подушкой. Полежал немного, подумал, потом тихонечко вылез из-под одеяла, поёжился от холода, стащил с кровати одеяло и закутался в него. Доплёлся до окна, закрыл его, пощурился на солнце, зевнул. Какое хорошее слово — воскресенье. И вообще, надо в отпуск. К чёртовой бабушке все дела.
Покутался в одеяло, потёр глаза, нашёл тапочки и шаркающей походкой вышел в коридор.
Из другого конца коридора доносилась музыка. Томас вздохнул и пошёл на звук.
- Ты можешь отдохнуть хотя бы в мой выходной? - устало пробормотал он, распахивая дверь, - Прекрати работать. А ну! - наигранно строго крикнул он и рассмеялся, садясь в кресло. Она улыбнулась, бросая на него беглый взгляд. Больно забавен был растрёпанный, заспанный, медлительно расслабленный Томас, по-мальчишески устроившийся на кресле, тщетно пытаясь подоткнуть бесконечное одеяло везде, чтобы нигде ни в коем случае не дуло.
Она рассмеялась.
- Тебе смешно, а мне холодно, - выпалил финансист, посмеиваясь. - Тебе вообще не холодно в этой... кофте?
- Что, она так не похожа на кофту?
- А чёрт его знает, - махнул рукой Томас, - Так не холодно?
- Нет.
- А мне вот холодно! - сообщил Томас и совершенно закутался в одеяло.
- Тебе показать, где находится твой шкаф? - засмеялась Беренис, откладывая блокнот. Нет, сегодня ей не поработать с новым произведением для Марко. Чует, не поработать.
- Да нужен мне твой шкаф тысячу лет. В одеяле удобнее.
- Так ходи так на работу, - пожала Беренис плечами.
- Ничего ты не понимаешь!
- Куда мне.
Томас усмехнулся, с любопытством разглядывая лицо Беренис. Она молча что-то записывала в блокнот, изредка хмурясь и оправляя непослушные пряди, спадавших на бледное лицо. Томас молчал, недовольный. Когда у него выходной, она обязательно работает, когда выходной у неё, он вынужден бывает уехать на работу. А когда выходные у обоих, она начинает каждое утро с этих занятий. Где традиционный завтрак? Где поцелуи? Где банальное «добрый утро, милый?». Первое, что он сегодня от неё услышал, было: «Закрой окно, милый». Ему теперь что, до скончания века наблюдать эти ноты каждое утро?
Он уже было хотел возмутиться, вспылить, даже подумывал прочитать лекцию по поводу такого беспардонного поведения, как вдруг она отложила карандаш, блокнот, резким движением убрала ноты со стола и повернулась к нему, улыбаясь.
- Голодный?
- Как волк, - заверил её Том, - В отличие от тебя, духовной пищи мне мало, иногда бы не помешало перехватить что-то болеее материальное, чем Моцарт по утрам.
Она рассмеялась, поднимаясь и подходя к нему. Осторожно села на подлокотник кресла, наклонилась к нему. Незнакомый до того ком встал в горле, подступал кашель.
- Хорошо, допустим, я провинилась, что не приготовила завтрак.
Он улыбнулся, соглашаясь. Обнял, поцеловал в шею. А вообще ладно, пусть будит его этим Моцартом. Ну, иногда.
- Ты в какой степени голоден? Тебе барана сразу зажарить или чаем обойдёмся.
- Давай барана, - пробурчал он. О чём она вообще?
Она обняла его за шею, прижалась губами к его глазам, улыбнулась. Томас сощурился, рассмеялся.
- Пошли на кухню, холодильник бы съел.
Она вскочила, схватила блокнот и карандаш и выбежала в коридор. Томас лишь вздохнул и покачал головой. В конце концов, он знал, на ком женится, предугадать мог бы, что «как у всех» у них не будет.
Да разве это и плохо? Это он переживёт.
Он явился на кухню в том же обличии, что вызвало у Беренис повторный смех. Она торопливо жарила яичницу, искоса поглядывая на закутавшегося в одеяло Томаса, сидящего за столом. Томас молчал. Беренис молчала тоже.
- Ты сегодня так весь день ходить будешь? - не вытерпела она, скрывая улыбку.
- Да, - пожал плечами Томас. На часах три дня. Полноценный такой завтрак, почти вовремя. Лично у него в планах попытаться выспаться. После вчерашнего дня он ощущал себя странно разбитым, его клонило в сон, он мёрз даже обмотанный в одеяло.
Она улыбнулась, выкладывая яичницу на тарелки.
- Это весь баран? - поднял брови Томас.
- Больше нет, - пожала она плечами, - В холодильнике хоть шаром покати, так что ты ешь, а я в магазин.
- Нет уж, - покачал он головой. - Это не дело. Во-первых, ты ешь со мной, во-вторых, мы одеваемся и в магазин ты идёшь тоже со мной. В третьих, готовишь ты опять же со мной. Сегодня всё со мной.
- Почему?
- А так веселее, - лукаво сощурился Томас, улыбаясь.
Она вздохнула и села напротив. Спорить с ним невозможно, да и не хотелось. Столь редко выпадают такие дни, когда весь день можно провести дома, вместе, никуда не убегая, ничего не улаживая, не волнуясь без повода.
Томас пристально взглянул в её глаза и быстро опустил взгляд. Она закусила губу. Сегодня тоже играет, притворствует, устраивает спектакль для одного зрителя, которому этот спектакль уже осточертел.
Но он улыбался только что искренне, и смеялся тоже почти как раньше, только голос немного напряжённый, чуть-чуть не такой и дыхание чаще, чем обычно.
Всё по чуть-чуть, но ей это так бросалось в глаза.
Она перестала выколачивать из него признания, ей не хватало сил биться о его непроницаемую стену, за которой был «его мир», «его проблемы» и «его дела». Она молча ждала, когда ему самому это надоест, когда до него дойдёт, что его поведение неверно, не то, что требуется, что ждёт она от него другого. Но Томас упорно играл свою роль и даже в душе радовался, что пока всё выходит, что пока ему удаётся делать вид, что всё просто великолепно, что на работе всё уладилось, что с ним всё в порядке.
А у самого ночами кошки на душе скребли. Ночами призраками ходили вокруг сомнения, предположения, воспоминания и мечты. Где-то очень глубоко внутри себя он понимал, что Беренис его игре не верит, что пора бы перестать делать из себя вид непробиваемого, железного и непотопляемого. Но что-то всякий раз мешало сказать, что на работе всё те же проблемы, что фирма если не на грани, то риск очень большой, что мечтает он не о собаке, а о сыне, что ему хочется уехать в Вадуц, к ней в квартиру, что внутри он страшно недоволен своим теперешним социальным положением. Где-то очень глубоко в душе он бы очень хотел не поступать в экономический колледж, а пойти культурологом, актёром, пианистом, оператором. Что ему бы хотелось теперь, спустя два года, на время уехать из когда-то обожаемого Сан-Франциско хотя бы в Вадуц. Что-то мешало сказать ей, что он страшно устал от жизни.
Томас широко улыбнулся, отрезая кусок яичницы и поправляя одеяло. Опустил взгляд. Потом неожиданно протянул руку и сжал её запястье, вглядываясь в её лицо. Ресницы дрогнули, она стремительно подняла взгляд.
Когда человек понимает что-то? Что творится в его голове, когда вдруг приходит отгадка. Неожиданно, внезапно? Что он ощущает в тот самый миг?
Он взглядом просил прощения за своё поведение, искал прощение в её глазах, тревожно вглядывался в синий омут, сжимая тонкое запястье...
Да, сейчас они соберутся и поедут в город. Да, потом они, верно, вернутся, дурачась. Да, потом они проведут остаток дня в объятиях друг друга, не думая больше ни о чём. Пожалуй, это были единственные моменты, когда оба на время отстранялись от своих тяжёлых, странных мыслей.
Завтрашний день начнётся всё с того же — с пустой постели, с его записки, с головной боли, преследовавшей её уже неделю.
А потом работа, школа, урок с Марко и предстоящий разговор с Иво.
Марко. Каким-то внутренним чутьём она угадывала тягу этого мальчика к музыке, к инструменту, к сцене, к той богеме, о которой когда-то мечтала она. Всё чётче она стала осознавать, что ей стоит поговорить с Иво о судьбе Марко, о их уроках, которые теперь большей частью запрещены были директрисой.
Всё завтра.
Том вдруг встрепенулся, выпрямился, лукаво повёл глазами, закутался в одеяло.
- А, может, ну его, этот магазин?
- Ты расхотел есть?
- Я расхотел вылезать из дома, - улыбнулся он, - Скажи, когда мы ещё проведём время вдвоём здесь?
- На следующей неделе? - улыбнулась она. Он отрицательно покачал головой.
- Много заказов и много работы, милая.
- Всё то же?
- Нет, но работы всё равно много, - уклончиво ответил он, - Ну, так не поедем?
Она оправила волосы.
Он сидел напротив неё, закутавшийся в одеяло, высунув лишь босые ноги, голову и одну руку, другой неловко придерживая край одеяла.
Ему не может быть тридцать. Этому мальчишке с пронзительными карими глазами, сверкавшими порой столь радостно и ярко, когда он смеялся, этому мальчишке с вихрами спутавшихся льняных волос, с двумя полосками на щеке от подушки, с бросавшейся на бледном лице щетиной, с сонным ещё, низким голосом с едва различимой хрипотцой.
Она улыбнулась. Никто не говорил, как он, никто не смеялся, как он, никто не спорил, как он, никого не было, кто бы хотя бы на толику был приближен к её Тому.
- Всё же поедем, Том.
Он капризно сморщил нос, скорчил гримаску. Она подошла к нему, он распахнул одеяло и крепко обнял. Оба рассмеялись. Она привычно вдохнула запах его кожи, почти полностью заглушённый запахом сигарет.
Непроизвольно отпрянула от него, недоумённо вглядываясь в его лицо.
- Что ты куришь? - подавляя невесть откуда взявшийся кашель, почти прошептала она. Он испуганно взглянул на неё, нахмурился, озабоченно сжимая её локоть.
- Что и всегда.
- Странно, что это со мной... - быстро произнесла она. Удивительно, ещё вчера того не было. Было лишь лёгкое раздражение на то, что он снова курит уже третью сигарету за вечер, но не было этого странного кашля. Казалось, она уже успела привыкнуть к этой его дурной привычке. Снова вдруг резко ощутилась лёгкая головная боль. Она нахмурилась.
- Да говорю же! - запальчиво произнёс он, становясь абсолютно серьёзным, - Что с тобой, Беви?
Он торопливо приложил горячую ладонь к её бледному лбу, оправил выбившуюся прядь иссиня-чёрных волос, снова притянул к себе. Еле сдерживая кашель, она наклонила к нему свою голову, стараясь не дышать.
Он нахмурился, прижимаясь губами к её лбу, тревожно сжал холодные руки.
Она тихо поцеловала его, улыбнулась и закрыла глаза.
Это скоро пройдёт. Головная боль — обычное дело. А с его вредной привычкой она как-нибудь поладит. Странно, что эта непереносимость его сигарет проявилась только сейчас...