Она молча перекладывала ноты с места на место, долго что-то вычитывала в справочниках и методичках, что ей ещё полгода назад переправили Луи и Эдвард, долго вглядывалась в текст на родном немецком, кусала губы и что-то выписывала.
Помнится, она когда-то давно так же готовилась к «встрече» с Томасом. Это пришло не сразу, но где-то месяца через три переписки она стала незаметно для себя всё больше и больше пытаться дать этому человеку, научить, показать, раскрыть глаза, увидеть его улыбку и горящие колдовские глаза.
Она невольтно улыбнулась этому воспоминанию, застыла на секунду, смотря перед собой.
А мимо летят видения, парят, корчатся, истёртые временем и усталостью, гремят, будто кандалами, прошлым, закованным в сознании.
Забудет ли она когда-нибудь эти дни? Забудет ли когда-нибудь тот май и тот Новый год? Когда-нибудь позабудутся ли те зимние ночи в старой квартире в Вадуце, мысли о котором её всё не отпускают.
Тот замок, те милые сердцу узенькие, чистые и тихие улочки, приветливые лица, горы...
- Здравствуйте, синьора Каулитц, - донеслось робкое. Она вздрогнула.
Видения исчезли, рассыпались острыми осколками.
Она обернулась, и улыбка тронула её лицо.
На пороге топтался, угрюмо косясь по сторонам, Марко, неловко прижав к груди маленький футляр со скрипкой.
Рядом, закрывая дверь, стоял Иво. Всё как всегда, как обычно.
И каждый раз будто заново.
Марко обратился к ней так впервые. Вообще впервые поздоровался вслух, а не немым и красноречивым взглядом больших, удивительно глубоких зелёных глаз.
Она поднялась.
В конце концов, всё это в прошлом. И Новый Год, и те ночи в Вадуце, и май.
Он больше никогда, никогда не приедет в Вадуц, они больше никогда не будут в Париже в первый раз вместе.
Сейчас всё не так. Не так, как мечталась в детстве. Но и она не ребёнок.
Всё идёт, как шло, всё будет так, как будет. И завтра они пойдут в галерею, и сегодня она будет сидеть рядом с ним, играть ему и видеть его колдовские глаза, затуманенные растерянностью, овеянные мыслями далёкими от привычного ей мира.
Музыкальная школа и дом — те два маленьких острова, где можно расправить плечи и вздохнуть свободнее. Здесь нет гостеприимства, которое, ей казалось, должно быть в каждой школе. Но никто не говорил, что в рае тебе будут рады до безумия.
Марко сегодня всё так же говорил мало. Лишь молча, сосредоточенно теребя футляр зачем-то принесённого инструмента, подошёл и сел на прежнее место на скамеечке. И так беспомощно, испуганно поднял глаза, когда она попросила его встать, что она невольно вздрогнула и как-то растерянно взглянула на молчаливого Иво.
- Ты садись вот сюда. Сегодня мы будем заниматься с тобой теорией. Вот тогда была практика, а сегодня будет теория, - улыбнулась она ему.
Он молча сполз со скамеечки, подошёл к ней и сел напротив, смотря прямо в глаза.
И всё же странный он, этот Марко. Странный и понятный ей. Жалко ей его, жалко, как никого не было жалко.
Она и представить бы не могла, что бы сотворилось с ней, если бы на её глазах погибла мама. Наверное, она бы стала такой же, как этот мальчик...
И всё же кроме этого неусыпного горя, которое уже перестало мучить мальчика, но как-то на подсознании глубоко избороздила его психику, что-то ещё крылось в нём. Эта сосредоточенность во взгляде, это какое-то внутренне упорство и любознательность.
Она мало была знакома с детьми. И почему-то была рада, что сейчас её жизнь столкнула с этим мальчишкой-итальянцем.
Он положил тоненькие ручки на колени и тряхнул литыми, чёрными кудрями точно тем движением, что она заметила у его отца. Марко вообще в очень многом походил на Иво.
Или ей так казалось.
- А  теперь смотри вот сюда, - начала она тихо, пододвигая ему нотную тетрадь и вчера нарисованную ей картинку, изображавшую клавиатуру фортепьяно ровно в две октавы с подписанной каждой рисованной клавишей.
Стол она заранее передвинула поближе к фортепьяно, и мальчишка молча, долго смотрел на него, впервые, видно, увидев его открытым.
И его глаза странно горели восхищённым, радостным огнём, затемняя то угрюмое, всё ещё пробивающееся, завоёвывающее, что мелькало в его внимательном быстром взгляде.
Она терпеливо объясняла ему ноты, показывала, даже пела, просила его показать эту ноту на «рисованном фортепьяно», а потом — самому нажать на нужную клавишу.
Мальчик оказался в этом плане сообразительным и моментально выучил первый тетрахорд до мажорной октавы.
Господи, как же её сердце пело, когда он впервые коснулся рукой клавиши, ткнул ещё несмело, изучающе и, услышав её одобрительные возгласы, радостно вскинул голову с мелькнувшей было в уголках губ улыбкой. Господи, как же она радовалась! На миг она даже забыла обо всём: о прблемах дома, о поведении Томаса, о его речах - обо всём, что так тревожило её.
Она всё ещё читала его мифы, вгрызалась в них, выписывала что-то. И чем больше читала, тем всё как-то ближе, понятнее, будто роднее становился ей этот мальчик с удивительными зелёными глазами.
Иво за весь урок не проронил ни слова, молча наблюдая за уроком. Но сегодня он был вместе с книгой. Лишь в середине урока, когда вдруг зачем-то Марко обернулся к отцу, она взглянула на итальянца, оторвавшегося от книги будто только сейчас.
Он коротко взглянул на неё всё так же ласково и внимательно, потом перевёл взгляд на сына, сощурил взгляд, и мягкая улыбка скользнула в уголках его тонких губ.
В конце урока, когда она отдавала Марко тетрадь и сделанное «рисованное фортепьяно», он вдруг попросил, сконфуженно скосившись на футляр её скрипки, положенный в угол кабинета.
- Сыграйте, пожалуйста, синьора Каулитц.
Руки её остановились, она взглянула на него. Иво, скосив взгляд на сына, поднял взгляд на неё.
- Марко... - начал было он, ещё не представляя как бы можно было бы сформулировать сыну, что так говорить не то, что не надо, но как-то неудобно.
Она улыбнулась, наклонила голову, и её глаза снова заблестели, засияли.
Беренис кивнула, почти по-девичьи легко подбежала к футляру, раскрыла, натянула смычок, надела мостик и повернулась, взглянув на угрюмоватого Марко, смотревшего теперь исподлобья со странным восхищением, сквозившим где-то в уголках губ его отца.
Она не видела этого, она смотрела только на Марко.
- И что же тебе сыграть?
- Что Вам хочется, - наивно ответил мальчишка.
Она осторожно взяла инструмент в руки и заиграла.
Она снова играла «Легенду» Венявского. Снова, будто в бреду, виделся ей зал в их учреждении, полутёмная аудитория и его фигура на первом ряду. Его колдовские тёмные глаза, окаменевшее, сосредоточенное лицо, не выражающее ничего. И лишь эти горящие в полутьме глаза.
Снова тот же трепет струны, дрожащей, бьющейся под тугим смычком, снова звучание аккомпанимента в ушах, снова трепет, полузабытая эйфория, скручивающаяся, тянущаяся, трепещущая в безумном ликующем танце. Забыть всё и вспомнить всё. Перечеркнуть всё прошлое и поднять его из глубин сознания.
Видеть удивительные зелёные глаза мальчишки, завороженно смотрящего на неё. Ликовать, радоваться, забывать и жить, как не жил никогда. Подниматься на невообразимые высоты и лететь стремглав, как неуловимый пассаж, как неуловимое движение пальцев, скольжения, взрывы, фейерверки, счастье.
Нет ничего, кроме этой музыки. Нет ничего и быть не может, кроме этого кабинета с этим мальчишкой и этим мужчиной, смотрящего на неё неотрывно, внимательно, ласково. Нет ничего, кроме видения перед глазами всё с тем же залом в далёком Вадуце. Всё с теми же горящими колдовскими глазами.
Больше нет ничего.
Мальчик не сказал ни слова, лишь лучезарная улыбка заискрилась в уголках его тонких губ, не смея завладеть ими полностью, лишь робкое, ещё не освоившееся восхищение переполняло взгляд удивительных зелёных глаз.
И лучше этого не могли быть даже оглушительные авации.
Она, кажется, нашла то, что так давно и тщетно искала и почти потеряла.
Всё прошло точно так же. Точно так же мальчик стоял посреди холла, а перед ним на коленях стоял Иво, то и дело поправляя шапочку, заботливо кутая шею сына пушистым вязаным шарфом. Всё так же Марко смотрел на прилонившуюся к стене Беренис неотрывно, изучающе, восхищённо.
Только сегодня Иво не оборачивался к ней. Лишь в конце, когда Марко снова исчез, попрощавшись за дверью вместе с всё тем же молодым человеком, которого сегодня Иво назвал Педро, он обернулся к ней.
Прощавшись, он лишь сказал:
- Вы знаете, синьора, он очень полюбил Вашу игру. Он давно так не был увлечён чем-то, как теперь — Вашей игрой.
А прошло-то совсем почти ничего — полторы недели. Немножко совсем, совсем чуть-чуть.
Ещё через шесть с половиной недель у Себастьяна и Мароко будет экзамен на её «выживание». Либо орёл, либо решка.
Он мягко улыбнулся, взглянул на неё всё так же нвимательно и ласково, чуть поклонился и всё так же стремительно скрылся за дверью.
Она долго потом смотрела на эту дверь, всё думала о чём-то.
Потом, в кабинете, она долго и бесцельно перекладывала с места на место свои записи, книги, долго без цели теребила струны скрипки, стоя у окна и лишь спустя час решила уйти домой.
Завтра они будут переезжать с Томасом в новый дом, в который она не хочет переезжать. Как бы она не улыбалась, как бы не соглашалась с ним во всём, в его идее построить дом за городом она не находила ничего прелестного для неё.
Она видела этот необъятный участок, она видела этот двухэтажный коттедж с высоченными потолками, галереей и залом, она видела бесчисленные комнаты непонятного назначения, она видела студию, которую он отстроил для неё.
Но без этого бы они прожили бы легко. Она не понимала и не стремилась к той роскоши, к которой привык, которую так любил и которой окружал себя Томас. Она не видела себя в этом доме, не видела себя хозяйкой всего этого хозяйства, за которым просто физически нельзя присмотреть в одиночку.
Она не понимала в этом своего мужа, но промолчала. Томас был настроен очень решительно в этот раз и - она знала его - её бы даже не услышал. Зачем биться в запертые ворота?
Видение всё не покидало её. Вот она только в первый раз приехала в Сан-Франциско, вот перед ней стоит он в простых дешёвых джинсах и белой рубашке навыпуск, с взъерошенными волосами и блестящими, лучистыми глазами. Простой, родной и знакомый, без лоска. Обычный, как все и всё же особенный.
Даже эта квартира была великовата для неё, но эту квартиру она полюбила как всё, что было связано с ним. Но единственное, что не могла она понять и принять в своём муже — стремление к ещё большей роскоши и ещё большему состоянию. Бесконечная, жестокая, выматывающая гонка за призрачным и самым ненадёжным, что есть в жизни.
Она не видела прелести во всех тех платьях, что он ей дарил и во всех этих драгоценностях, что так тяжелили и будто придавливали её к земле.
Она была своя в его домашнем мире, в его внутреннем «я», в его семье. Но абсолютно чужая была она вне дома, вне семьи, вне его только личного пространства. В другом его мире ей места не было.
Но этот другой мир, в который Томас её впустил, она любила.
Знал бы он, как ей нравилось возвращаться в их общий дом, знал бы он, как ей нравится встречать его вечерами, знал бы он, как нравится ей просыпаться рядом с ним, будить и каждый день слышать его извечное «ещё пять минут». Знал бы он, как она любит его, когда он снимает с себя личину этого неприступного, идеального, невозмутимого и сильного финансиста, которому нет никакого дела до чувств других людей. Знал бы он, как она не выносила эту его личину.
Она улыбнулась чему-то, перекинула ремень футляра через плечо и выскользнула на улицу.
Знал бы он, как она любит иногда зиму. И знал бы почему.

Отредактировано Тиа (2010-08-30 16:08:55)

О, чёрт, Лин, ты не поверишь, когда я читала это у себя в файле, их не было. По крайней мере проблем с обозначением речи и кавычками уж точно. Чёрт.
Гюго ещё плавно и хорошо писал. Правда, иногда с описаниями по количеству перебарщивал.
А я тут на досуге решила взяться за домашнее задание по лит-ре и раскрыла Платонова. Я не знаю, может, это жутко потрясающая философия и прочее, но сразу же очень захотелось закрыть книгу.

Знаешь, мне эта итальянская семейка самой жутко нравится. Прямо сижу и любуюсь. Главное, мне бы с ними не переборщить, тоно представить. Вижу, пока получается по крайней мере с мальчиком, а это очень важно.
Спасибо, Лин)

Отредактировано Тиа (2010-08-26 20:03:01)

Когда она вчера зашла к нему в кабинет, он курил. Курил жадно, торопливо, прямо за столом, смотря бездумно за окно. И всё так же дым от этих сигарет, накопленный за весь день, лип к стенам, к книгам, фортепьяно, мешал дышать.
Вчера к вечеру он слабо улыбался и что-то невнятно говорил о том, что бросит. Обязательно бросит.
«Да хоть завтра, веришь?»
Только теперь она ему уже не верила. Только теперь он уже не бросит. Ни завтра, ни послезавтра. Он втянулся курить по пачке в день всего за полторы недели, за день вся его одежда насквозь пропиталась этим запахом, уничтожая весь запах его кожи, который она так любила.
Он снова молчал веь вечер, снова устало сел на край кровати, сгорбившись, сцепив руки на острых коленках. Снова она боялась шелохнуться в его объятиях, трепетно прижимая ладони к горячей широкой спине. И всё так же он вздрагивал ночью, так же тревожно просыпался, торопливо гладил её волосы и вроде бы снова успокаивался.
И так же она его будила, пытаясь выудить на его лице улыбку, ласковый прежний взгляд. И вроде бы он даже улыбнулся, и вроде бы даже что-то мелькнуло в сосредоточенном взгляде.
...Маргарита молча кивнула, что-то быстро набирая на компьютере, скосила взгляд на дверь Томаса и сложила губы трубочкой, беззвучно6 произнося: «Курит».
Беренис нахмурилась, по привычке резко открывая дверь.
...или я ничего не понимаю в этом, Том. Рассуждаешь ты, как дитё малое.
Сердце радостно подпрыгнуло, когда она услышала этот голос.
В кабинете было накурено страшно. Ещё хлеще, чем было вчера, и сигареты, которые курили, были явно покрепче всех предыдущих. Дым пеленой заволок потолок, лип к стенам, мешал дышать. За столом, откинувшись на спинку кресла, сидел Томас, смачно выдыхая дым. Напротив, закинув ногу за ногу и облокотясь о стол, курил Маттео, то и дело встряхивая длинными витыми чёрными волосами.
Беренис рассмеялась, подавляя подступавший к горлу кашель.
- Том, тебе стало скучно курить одному, и ты пригласил для мастер-класса Маттео?
Маттео обернулся, тая в уголках губ радостную улыбку.
- Хоть бы раз поприветствовала меня по-человечески. От тебя не дождёшься хотя бы «Как дела?», - с напусканной ворчливостью и полусмущённой улыбкой выдавил он. Томас сузил взгляд, улыбнулся чему-то и отложил сигарету в пепельницу.
- Ну, здравствуй, Мати, - счастливо засмеялась она, откидывая голову назад, - Как же у тебя дела? Как тебя сюда забросило?
Маттео кашлянул, молча затянулся.
- Да вот порешили мы сюда грянуть. Думаем: «А почему бы нет?». Тебя страсть как давно не видели. Заперлась ты тут как затворница. Хоть бы мужа за границу выгуливала, что ли.
Томас звучно рассмеялся, вставая и обходя стол.
- Мы сами выгуливаемся. В пределах города пока что. А там посмотрим, - добродушно ответил он, ставя стул для Беренис и заботливо помогая ей сесть, трепетно и нетерпеливо касаясь руками её плеч. Краме глаза она уловила его странный, виновато-просительный взгляд и едва заметную счастливую улыбку в уголках губ. Тревожное снова зашевелилось в ней, заглушая радость при виде старого друга.
Маттео сложил губы, будто в усмешке, сощурился, выпуская дым, держа в непропорциональной, слишком большой руке, казалось, слишком маленькую сигарету.
За год он почти не изменился. Лишь сегодня щёки были совершенно не бриты и голос какой-то заспаный, что ли.
- Ну, в общем, я отметился, - вздохнул Маттео, хлопая ладонями по коленям, - Здесь я тут пока в одиночестве в течение недели. А там Франциска приедет ровнёхонько на выставку. Знаешь, - он обратился только к Беренис, - на выставке будет лишь одна моя картина, - Он подумал немного, потом продолжил. - Моя самая лучшая и самая дорогая мне картина.
Беренис широко распахнула глаза, улыбнулась.
- Ты мне её покажешь?
Он усмехнулся.
- Приходи на выставку — покажу. А пока что пусть будет безызвестной.
Томас, кажется, был чуть оживлённе обычного, Беренис напряжённо то и дело бросал на мужа тревожные, внимательные взгляды. Что-то искусственное было в этом оживлении.
Он сегодня даже пытался шутить, но шутил достаточно неудачно и не в такт. Маттео часто морщился этим шуткам, поводил глазами в сторону Томаса и затягивался снова. За полчаса он выкурил пять сигарет. Практически норма.
Потом в кабинете повисла незнакомая, неловкая тишина.
А потом Томас сослался на срочные дела, потом он странно смотрел на Беренис нечитаемым взглядом и молча переводил взгляд на художника, потом Маттео вдруг отложил наполовину недокуренную сигарету и встал.
- Пошли прогуляемся, город покажешь, - смотря на Беренис, произнёс он. - А то совсем ничего не знаю — заблужусь.
Томас сослался на совещание и так настоятельно и убедительно говорил о необходимости прогулки именно с Беренис, что именно это окончательно сказало ей: он не хочет, чтобы она оставалась здесь и сейчас в его кабинете. Хотя утром обещал что-то... Что-то говорил, убеждал, требовал, чему-то смеялся, опять говорил об одиночестве.
Беренис молча вышла из кабинета, молча кивнула Маргарите, молча взяла Маттео под руку. Томасу не сказали ни слова ему на прощания, лишь кивнула и всё так же тревожно вгляделась в его окаменевшее сосредоточенное лицо.
Томас ещё долго курил и долго смотрел на фотографию Беренис, стоящую рядом с фотографией его семьи, где он подрабатывал фотографом. Потом распахнул окно и позвал Маргариту...
… - Ты знаешь, что с ним? - тихо спросила она, когда они выходили из здания.
- Знаю, он мне говорил.
Она помолчала немного в раздумьи. Ему он сказал сразу.
- И как тебе здесь, Беви?
- Сам видел.
- Значит, плохо, - заключил художник.
Она мотнула головой.
- Не совсем. Если бы с ним было всё в порядке, было бы хорошо.
- Ой ли?
Она скосила взгляд на друга.
- Я здесь устроилась преподавательницей с испытательным сроком. У меня два замечательных мальчика учатся. Сегодня вечером мы начинаем перебираться в новый дом.
- Ладно, первое за позитив принимается. Второе — нет. Что ещё хорошего скажешь?
- Ничего.
- То-то.
- Здесь он.
- Да... - махнул рукой Маттео, - Фигаро тут, Фигаро там, вот и всё.
Он замолчал, поморщил нос, поглядел по сторонам. Она сжала губы. Маттео терпел Томаса, но не более того. Какой-то особой симпатии к финансисту не питал и был не в восторге от замужества Беренис. Он ни словом никогда не заикался об этом, но это ощущалось во всех их разговорах, едва они касались темы, связанной с Томом.
Маттео повертел головой.
- Скучный город, ей-богу. Удавился бы я здесь с тоски.
- Он не совсем плохой, - слабо запротестовала она, - Но не мой.
Маттео скривил губы.
- Помнишь, я хотел написать твой портетр? - начал он, - И сейчас хочу. Предлагаю сейчас, потому что, сама понимаешь, когда ещё я сюда доберусь.
- Может, я как-нибудь я приеду к тебе, - улыбнулась она.
- Во-первых, сама знаешь, у меня график свободный и я сам не знаю, где буду через неделю. Во-торых, у тебя работа, в-третьих, такие как Томас, своих жён по командировкам не таскают. Кроме лета, сидеть тебе, Беви, в загородном доме и ждать мужа из какой-нибудь Испании.
- Ты его просто недолюбливаешь. - беззлобно огрызнулась Беренис, хмуря брови. А в сущности, Матео прав. А зачем она ему будет в той же Испании?
- Я просто говорю то, что думаю, - равнодушно пожал плечами Маттео, - Хотя бы сейчас не откладывай и не срывай мне рабочий настрой.
Она расхохоталась и прильнула к плечу Маттео.
В её жизни было лишь три таких безмятежно-честных друзей. Луи, Маттео и Кинрой. Пожалуй, это слишком большое счастье для такой, как она.
- Согласие принимается, - шутливо отозвался Маттео, ласково поглядывая на Беренис, - Завтра заеду.
- Откуда у тебя машина?
- Угнал, - расплылся в улыбке австриец, - А вообще-то здесь на каждом углу можно арендовать.
У соседнего здания действительно стояла небольшая серебристая машина. Может, ауди. Беренис совершенно не разбиралась в марках машин.
Маттео полушутливо-полугалантно распахнул перед ней дверцу машины, потом сел сам.
- Ты говорил, что ты заблудишься, - отчего-то слабым голосом произнесла она.
- Враки. Томас сегодня не в духе, что ли. Кусается, - добродушно отозвался художник, - Да, в принципе, мне не помешало бы усовершенствовать знания города. Вы где живёте?
- Я покажу. Кусается, говоршь? - настороженно переспросила она, кусая в волнении губы.
- Ну так, играючись. Господи, хватит говорить об этом. Лучше скажи, кто те два мальчика. Уж больно мне интересно.
Вот не говорил бы он этого последнего предложения — она бы поверила. А так ясно было — лишь бы не о Томасе.
Беренис злилась на мужа, думала беспрестанно о нём, хмурилась.
Злилась за то, что так достаточно грубовато отстранил от себя, что опять отгораживается от неё неизвестно зачем. Она злилась на него за его глупые мысли, за его глупые принципы, выдумки.
Она торопливо вкратце описала ему Себастьяна, и, едва она назвала имя Марко, Маттео, кажется, заметно оживился.
- Карерра, говоришь?
- Ты его знаешь?
- Слышал раньше. Давно это было, - смущённо улыбнулся Маттео, - Когда-то давно, когда я только учился в художественной, у нас проходила выставка... ну, знаешь... Его отца же Иво зовут?
Беренис растерянно поттвердила.
- Ну вот, помню, его картина там была. Шуму наделала, помнится, по страшной силе.
- Он что, художник?
- Ну, когда-то был. Уж не знаю, с чего вдруг потом его картины исчезли со всех выставок. Насколько я слышал, он ушёл в науку. Микробиология, цитология, генетика... Что-то в этом роде.
- А что же с картиной? Чем она всем не нравилась? - заинтересовалась девушка.
Маттео усмехнулся.
- А женская красота у нас сейчас не в почёте, вот что. Мазюкаем что попало, абстракционизмом называем, перед чёрными квадратами преклоняемся, а нет чтобы вокруг себя поглядеть. Понимаешь, ни тогда, ни сейчас картины женщин, а уж тем более обнажённых женщин, особо не любились. Античное искусство, понимание прекрасного в этом навправлении у нас не прижилось, время не то. А у него как раз такая картина и была. Да только её дня через три сняли. Больно она тем морально забитым воротилам не нравилась. Вот и всё.
Беренис слабо улыбнулась. Она была готова поклясться, что Иво Карерра до сих пор рисует картины. Страницы, пропахшие масляной краской, хлебом и молоком, веящие чем-то уютным, каким-то детским воспоминанием, чем-то очень хорошим и знакомым. Истёртые, пропахшие краской, страницы в старенькой аккуратной папке.
Значит, художник-учёный.
Беренис замолчала, хотя ещё многое бы она хотела спросить у Маттео об этом итальянце, но она не стала.
Мысли снова завертелись около Томаса, снова обвили тугим жгутом.
Маттео включил магнитофон.
- И вообще, поменьше думай о проблемах, - улыбнулся он, взглядывая на неё. - Они того не стоят. Город, конечно, паршивый, на мой взгляд, но погода хорошая. Поехали ко мне, хотя бы примерно прикину, что за портрет сделать.
Она задумчиво кивнула в ответ, сжимая рукой старенькую папку в сумочке.
Она выглянула на улицу, сощурилась и подумала, что, наверное, сейчас очень хорошо в Вадуце. Наверное, там очень хорошо...

Отредактировано Тиа (2010-08-30 16:10:39)

Что называется, какая есть. Из одних радостей жизнь не складывается. Иногда приходится попадать в передряги.
Что именно пугает?
Спасибо, Лин)

- Встань ровнее, Беви. Скрипку чуть выше. Совсем чуть-чуть. И не верти головой, чёрт возьми!
Она улыбнулась уголками губ, смотря на Маттео, задумчиво приложившего свои тонкие длинные пальцы к губам и что-то быстро набрасывавшего на холст.
- Зачем ты рисуешь портреты своих знакомых?
Он как бы в раздумье поднял на неё затуманненые глаза, растерянно моргнул, неопределённо усмехнулся.
- Практика, понимаешь ли. И потом картина — это картина. Это не фотография. Она живая. И человек на ней живой. Я всегда делаю копию с картины. Для себя.
- Представляю, что это за коллекция.
- Ну, одну комнату она уже полностью заняла.
Половина из этих многочисленных портретов посвящена одной женщине. На половине из них изображена лёгкая, неуловимая улыбка, тонкий изгиб плеча, хрупкая шея, улыбающиеся какой-то таинственной, грустной улыбкой большие карие глаза. Она видела, что у Маттео есть отдельная папка с зарисовками лица и тела Франциски.
Беренис повела взглядом. В углу, прислонившись к стене, стояла гитара, рядом в беспорядке лежали какие-то ноты, давно пропахшие краской. В другом углу стояла картина, занавешанная какой-то тряпкой, до последней степени испачканной опять же красками. На полу в беспорядке валялись кисти, тряпки, какие-то листы с перечёркнутыми эскизами.
Логово Маттео никогда не отличалось порядком. Даже Франциске он запрещал наводить здесь порядок, хотя она всякий раз пыталась вразумить художника, что это куда удобнее. Зогрельд лениво отмахивался и говорил, что всё это женские штучки и не более того. Тем более, порядок его сводит с толку, а так он сам знает, где и что лежит. Беспорядок лишь кажущийся.
Беренис повела взглядом, сжимая в руке скрипку и небрежно облокотившись бедром о стол, живописно заваленный нотными листами. Они уже так простояли где-то с два часа, уже нещадно болели ноги, ужасно хотелось подвигаться, и она развлекала себя болтовнёй с Маттео, интуитивно избегая темы Томаса, замечая как вдруг уголки губ Маттео вдруг заметно окаменевали. Маттео часто посматривал на Беренис, думал о чём-то, поджимал губы и торопливо доканчивал детальный карандашный набросок.
Почему-то ему внезапно вспомнилось, когда он писал свой первый портрет с натуры. Ему вспомнился тот морозный зимний вечер в Зальцбурге, ему вспомнилась тепло освещённая комната, снятая им на два дня, ему вспомнились большие, широко распахнутые карие глаза Франциски, нетерпеливо то и дело спрашивавшей его о том, как же всё получается. Ему вспомнился её голос, дыхание, касающееся его щеки, когда она наклонялась к нему.
Сердце снова странно дрогнуло, зашлось нетерпеливым ритмом.
Губы тронула беглая, тёплая, смущённая улыбка, так не свойственая его грубоватому лицу.
Франциска, казалось, была всегда. Сколько себя помнил Маттео, столько он помнил и тоненькую, маленькую, хрупкую Франциску, которую ему всегда хотелось защищать, как писали во всех сказках.
Франциска была дочерью друга его отца, и дети часто виделись и играли друг с другом, проводя почти все дни вместе. Оба пошли в одну школу и в один класс, сидели за одной партой и были неразлучными друзьями. Он был шаловливым, непоседливым мальчуганом, увлекающимся девушками, живописью и музыкой. Она была тихой, скромной девочкой с лёгкой грацией, учащейся в балетной школе и любящей музыку и живопись.
Тогда, в тот вечер, когда ей исполнилось шестнадцать, он набросал свой первой портрет девушки, которую ему всегда хотелось защищать и оберегать ото всех, девушки, которая смотрела на него большими карими глазами так восхищённо и так влюблённо.
Теперь она балерина. Теперь она его муза. Одна из многих его муз, но единственная. Хрупкая девушка с пронзительной и искренней улыбкой, которую ему хочется оберегать и защищать.
Сердце нехорошо шевелилось внутри, колотилось. Маттео то и дело раздражённо морщился, внутренне поругивал себя за отвлечённые мысли, тряс то и дело головой, отгоняя мысли о возлюбленной.
В дверь постучали. Маттео раздасованно повертел карандаш в руке, мысленно проклиная кого бы то ни было по ту сторону двери. Потом взглянул на молчаливую Беренис, вытер руки о тряпку и вышел из комнаты.
- Можно?
Маттео поднял взгляд.
- Вообще-то я работаю, - недружелюбно произнёс Маттео, холодно оглядывая застывшего на пороге Томаса. Финансист не растерялся и лишь улыбнулся.
- Я за Беви. Она ведь здесь.
- Мы не закончили.
- Ты мне предлагаешь подождать в коридоре? - не вытерпел Томас, чуть морщась. Он прекрасно ощущал, как относятся к нему почти всё окружение Беренис, но упорно делал вид, что это ему безразлично.
Маттео зачем-то обернулся, молча кивнул и отвернулся, возвращаясь в комнату и злясь на незваного гостя, шедшего за ним.
Лицо Беренис преобразилось, едва порог комнаты переступил Томас. Улыбка непроизвольно скользнула по губам, осветила синие глаза, проступила даже в движениях.
О, как же она ждала встречи с ним, как думала о нём все эти два часа. О, как хотелось ей распросить его, обнять, приласкать, выслушать.
Томас молча пристроился в углу. Маттео, хмурясь, вернулся к мальберту. Мысли о Франциске снова будто охватили его, воспоминания снова поглотили будто, но что-то чужеродное вкрадывалось в них, что-то непонятное ему.
Томас сидел молча и тихо, не произнося ни звука и лишь смотря нечитаемым взглядом на Беренис.
Вот и исполняется его давняя мечта. Эта картина будет только их, он уже знал, куда повесит её в их новом доме. Он никому, никому не покажет этой картины. Она будет принадлежать только им.
Слабая, неуверенная улыбка трогала его губы, кралась по лицу странной тенью, затуманивала задумчивый взгляд, заволакивая его нежностью и ожиданием.
О, как он мчался сюда, боясь оподать. О, как хотелось ему высказать всё, что было на душе, как хотелось обнять, прижаться, зарыться в волосах и почувствовать себя нужным. Рядом с ней он был кем-то. Был человеком, был мужчиной. Здесь его ждали, любили, здесь его понимали.
О, как же он ждал, когда они, наконец, останутся одни.
Маттео закончил через полчаса. Беренис, устало опустившись на кресло, о чём-то его распрашивала, а Томас вдруг очень заинтересовался обстановкой комнаты.
- Ты играешь Маттео? - вдруг задал он вопрос, указывая глазами на гитару.
- Достаточно плохо, - произнёс художник, поворачиваясь к нему. Теперь он был в куда более лучшем расположении духа.
Томас молча вопросительно взглянул на Маттео. Тот прищурился и пожал плечами. Да пусть делает что хочет. Главное, чтобы Беренис совсем не отвлекал.
Он снова повернулся к девушке, показывая набросок. Беренис счастливо улыбалась, восторженно смотрела на Маттео и картину и что-то быстро говорила по-немецки.
Томас бережно взял в руки гитару, знакомо лёгшую на бедро, незабытым движением левой руки обхватил гриф, прислушался к едва заметному колебанию струны от прикосновения пальцев, давно отвыкших от грубых струн. Потом чему-то улыбнулся и задумчиво провёл рукой по струнам. Вслушался, переставил пальцы и неуверенно взял аккорд.
Беренис резко обернулась, изумлённо распахнув глаза. Губы Томаса расплылись в ликующей улыбке, ресницы дрогнули. Беви застыла, всматриваясь в эту ей так любимую улыбку, в чуть сгорбившуюся фигуру с гитарой на коленях.
Он никогда не говорил, что умел играть на гитаре. Никогда ни словом не обмолвился.
Та, прежняя улыбка. Тот, прежний Томас. С светлой, манящей, не обращённой ни к кому улыбкой. Та часичка его «настоящего», что заставляла её вздрагивать, что непроизвольно вызывала радость, улыбку, тепло.
Маттео обернулся, откладывая холст.
Томас снова изучающе провёл рукой по струнам, снова вслушался, снова чему-то торжествующе улыбнулся и вдруг заиграл, изредка останавливаясь с непривычки не сразу беря аккорды.
Беренис медленно поднялась, смотря на него внимательным, пристальным взглядом. А он играл, будто не слыша и не видя ничего вокруг. Лишь пальцы, скользящие почти забытым движением по упругим струнам, покалывающее, несколько болезненное ощущение струны, впивающейся в пальцы, нестойкое баре, получившееся раза с третьего, но всё же получившееся.
Чикаго. Колледж. Их маленькая группа. Каролина.
Стёртые воспоминания, словно когда-то стёртые в кровь пальцы. Подбитые, словно плащ красным, прошлой затаённой тоской.
Податливый, гладкий гриф, позабытое прикосновение к живому дереву. Боже, когда это было!
Он вдруг остановился, молча положил гитару на колени и медленно поднял взгляд.
Беренис долго молчала, потом её глаза вдруг вспыхнули прежним страстным, лучистым огнём, который он так любил. Он непроизвольно улыбнулся, на мгновение забывая о Маттео.
- Ты никогда не говорил, - едва прошептала она восторженно.
Он улыбнулся.
- Расскажу, - почти одними губами произнёс он, влюблённо смотря на её лицо.
… - Почему ты ни слова не говорил об этом, милый? - восторженно произнесла она, едва за ним захлопнулась дверь машины.
- Да что-то как-то не к чему было сказать, - виновато улыбнулся он, - Это тайна! - сделал он круглые глаза, посмеиваясь.
- Почему у нас нет гитары? Почему ты не играешь, Том? - зачастила Беренис, не в силах согнать с лица широкую улыбку.
- Не знаю, - честно признался он, - Играть некогда.
- Глупый, - нежно произнесла она, - Какой же ты глупый иногда.
Он усмехнулся, взглянув на неё и быстро, торопливо беря её холодную руку.
- Когда я был мальчишкой, мы с друзьями создали группу. Любительскую. Тайком встречались, тайком репетировали, о сцене слышали, но в глаза не видели. Отец был против всяческих отвлечённых мыслей, помимо экономики, потому это моё увлечение долго не продержалось. Однажды он просто сломал мою гитару, купленную на долго копленные тайком деньги. Я уже был студентом. А потом, когда он погиб, почему-то только сейчас невыносимо захотел как прежде...
Он запнулся, повёл глазами.
Она молча его слушала, молча крепко сжала его ладонь, молча слабо улыбнулась.
- Кажется, я знаю, что нужно купить нам на новоселье в первую очерендь, - лукаво произнесла она. Он тихо рассмеялся, притянул к себе, нежно целуя её.
Знакомая дрожь прокатилась по телу, запах сигарет неприятно ударил в нос, она слабо улыбнулась.
В начале прошлой недели они, казалось, были счастливы. Казалось, ничего его не тревожило, ничего не вклинивалось. А теперь его лицо омрачилось страшными мыслями, недоступными ей, а теперь он иногда незнакомо застывает в кресле и долго смотрит в одну точку, пугает её, а теперь они уезжают из той квартиры, которая всё ещё хранит многие воспоминания, которые ей бы хотелось сохранить в своей памяти.
Она задержала дыхание, чтобы не ощущать этого запаха сигарет. С детства она их переносила плохо, живя в абсолютно не курящей семье. И теперь, едва она вдыхала этот запах, ей хотелось зажать нос и отвернуться.
Зачем же он так? Зачем?
Она закрыла глаза и коснулась губам его шеи. Он нежно улыбнулся и трепетно провёл рукой по её спине, выпрямляясь и заводя мотор машины.
- Ну, что приступим к переезду, - куда более весело произнёс он.
Она не ответила.

Отредактировано Тиа (2010-09-04 14:19:42)

По поводу этого продолжения я очень сомневаюсь в плане вообще возможности развёртки этой малюсенькой веточки. Я с большой опаской отношусь к подобным случаям.
И всё же. Как вариант, который, вполне вероятно, может измениться..

Дни текли за днями пёстрой и однообразной чередой. Изо дня в день всё шло так же, как вчера, но каждый раз во всём было что-то не то. По-прежнему Томас отмалчивался, тревожно спал ночами, улыбался как-то неуверенно в её присутствии и много курил. За три недели она привыкла к его сигаретам, но не привыкла к его молчанию. Он по-прежнему иногда застывал в кресле и неподвижно смотрел перед собой, она по-прежнему не спала ночами, боясь пропустить что-то, боясь будто всё чего-то.
Всё так же по утрам она уезжала на работу, так же была влюблена в неё, так же занималась с мальчиками и так же любила уроки с Марко. Так же он внимательно и восхищённо смотрел на неё, так же его забирал молодой человек, так же с ней прощался Иво, так же молча читал на её уроках, часто делал какие-то пометки, так же она долго смотрела на закрывающуюся дверь, читала мифы и легенды на листах, пропахших маясляной краской.
Так же каждый день она забегала к Маттео, который день ото дня становился всё более раздражительным и нетерпимым, что её настораживало. С каждым днём отрывать его от работы становилось всё неудобнее и неудобнее, потому что неизменно он раздражался и в голосе его проскальзывали досада, обида и злость на самого себя.
Франциска не приехала на первую выставку, не приехала на вторую... Не явилась и через неделю. Они ссорились, он часто кричал, разговаривая по телефону, пытаясь унять бешенно стучащее тревожно и тоскующе сердце.
Мысли о возлюбленной всё чаще посещали его, всё чаще он злился на каждого, кто отрывал его от этих мыслей. Раздражался и говорил в пылу, не подумав. Однажды он страшно накричал на Беренис, мерил тигринными прыжками комнату, расшвыривал кисти и краски и был сам не свой.
Страшное предчувствие щемило сердце, заставляло делать то, что раньше бы себе он просто не позволил.
За три недели картина была закончена. Беренис смотрела на девушку, стоящую со скрипкой в руках около стола с нотами, и не узнавала себя.
На выставке была его единственная картина. Портрет балерины, тонкой, хрупкой балерины, стоящей в светлом кругу, будто только вышедшая из окружавшей её темноты. Хрупкая, тоненькая, грациозная, лёгкая, с широко распахнутыми глазами и широкой навной улыбкой Франциски.
Портрет Франциски. Только один портрет на всей выставке, куда он ходил каждый день с утра. Именно после каждого этого похода он становился будто совсем другим человеком — раздражительным, грубоватым, вспыльчивым.
В тот день они решили пойти на последний день выставки вместе: она и Томас.
В тот день он снова накурил полный кабинет. В тот день он стоял у окна и смотрел на улицу.
- И как ты только принимаешь к себе подчинённых, - выпалила она. Он обернулся.
- И я тебе рад, - усмехнулся Томас, подходя к ней и неожиданно обнимая и крепко прижимая к себе. Сердце дрогнуло.
Всю дорогу он говорил о чём угодно, кроме как о делах и о Маттео. Но в этом не было ничего необычного. И Беренис ничего не ощущала и не замечала, что Томас кружит вокруг выставочного холла, сворачивает не в те улочки, и вместо получаса они затратили на дорогу почти два.
- А вы знаете, что мне нравится больше всего? - донёсся до неё приглушённый, резковатый мужской голос. Она вздрогнула, - Что вот эта женщина была на всех моих судьбоносных выставках. Ей богу, она — мой ангел, - указывая на Беренис продолжил Маттео, каким-то слишком свободным движением поводя плечами. Она испуганно распахнула глаза, смотря на крепко выпившего друга.
Маттео никогда не пил перед выставками, никогда не позволял себе прийти в таком состоянии на свою выставку. Если он и пил, то молча, в одиночку, у себя в студии.
Его спутник обернулся. Его она видела впервые.
Томас настороженно обернулся к Маттео. Судорожно сжал руку Беренис и повёл глазами.
- А ещё мне нравится, - заключил мужчина, - Что она всегда делает вид, что меня впервые в жизни видит.
Они подошли совсем близко. Беренис вглядывалась в лицо Маттео, оставшееся со вчерашнего дня, казалось, прежним. Только он почему-то со вчерашнего дня начисто обрезал свои красивые чёрные волосы. Только странная морщина легла в углах губ, другая пробороздила наискось лоб, состарила странно окаменевшее лицо. Только от Маттео несло спиртным. Только было что-то не то в каждом его неверном уже движении и слишком громком голосе. Страшное что-то.
От австрийца веяло чем-то очень одиноким, хотя он стоял посреди люного зала, от него веяло отчаянием, хотя он из последних сил пытался сохранять улыбку на лице. От него веяло страшной обессиленностью, страшной внутрнней пустотой.
Зогрельд уже успел выпить полбутылки отличного, по его словам, вина, его извечная медлительность под влиянием вина испарилась, голос стал резче и громче.
- Знакомьтесь, мой друг Жак Гошле. Он актёр, вы слышали о нём? О, он замечательно играет!
Беренис молча взглянула на этого друга, пожимая ему руку.
- Он преувеличивает как всегда, когда выпьет.
- Те полбутылки не в счёт, - махнул рукой Маттео и вдруг замолк.
Маттео как-то странно оглянулся, потом взял Беренис за руку и медленно пошёл в конец галереи, где виднелся бар. Жак куда-то прапал, а Томас, сморщившись, был вынужден остановиться на полпути, разговаривая с кем-то из старых прилипчивых знакомых.
Картины Маттео не комментировал, лишь молча кивнул на свою.
Франциска была рядом с Маттео ещё со школьной доски. Сидели за одной партой, дружили семьями, увлекались оба живописью. Она посещала балетную студию, он- художественную школу. Первым его партретом был партрет Франциски.
Она знала о всех его любовницах, многих знала в лицо и как-то всё же ухитрялась сохранять прежнее, непоколебимо-трепетное чувство к этому ветренному, любящему выпить художнику. Никогда она не упрекала его, и от этого он ощущал себя ещё хуже, когда всякий раз приходил к ней и заглядывал в глаза виновато, просительно.
Он ни разу не говорил ей о своём к ней чувству, всегда называл лишь по имени, с грубоватой лаской обнимал, иногда кричал на неё. Лишь потому, что иначе выразить свои чувства он не мог.
Сегодня в этой галерере висит её портрет. И перед ним остановился Маттео, странно молчаливый, странно-бледный, с окаменевшим лицом. Он долго и неотрывно смотрел на портрет, молча сжимал и разжимал большие руки. Беренис молча, испуганно смотрела на друга, ожидая страшной грозы, нависшей над ним, накапливающейся уже давно.
Она не прилетела? - тихо произнесла она. Маттео страшно побледнел, сжал большие руки и бросил на неё страшный, беспомощный взгляд.
- А ты не знаешь, что ли? - зарычал он, - Не знаешь?
Ошеломлённая, она не успела ему ответить, как Маттео молча испытующе взглянул на неё.
Беренис боялась заговорить с ним, молча идя рядом. Она не посмела больше что-то спрашивать у него.
Мимо шли люди. Пару раз Беренис даже увидела знакомых по светским раутам. Но лишь кивнула головой. Говорить с ним она не хотела.
Маттео медленно отвернулся от картины и повёл Беренис к бару, всё ускоряя шаги. Машинально взял с подноса бокал вина и, запрокинув голову, осушил бокал.
Беренис испуганно следила за ним.
- Не много ли ты пьёшь, Мати?
- Сегодня можно, - огрызнулся он и схватился за следующий.
- Маттео, прекрати, - нахмурилась она, пытаясь остановить его руки.
- Молчи, Беренис! Раз я сказал, значит, можно.
Она беспомощно обернулась. У его картины стояли две молодые девушки и часто оглядывались на них.
Маттео, осушив третий по счёту бокал, пьяно пошатнувшись, опустился на стул. Потом развязно кивнул в сторону картины. Он вдруг страшно оскалился, губы его дрогнули, и он закрыл глаза. Она присела рядом и зачем-то начала говорить о том, как она здесь устроилась. Хотя он всё, всё знал.
Говорить было нужно.
А он молчал, неестественно выпрямившись и невероятным усилием воли сдерживая себя, пытался спрятаться за маской радушия ко всем и каждому.
Но эта маска работала лишь в том случае, пока к ним не подходили. Едва около них оказывался кто-то из посторонних, как что-то угрожающее, беспомощное выступало на его исхудавшем за ночь лице. На них косились и не подходили.
Смотрели на картину и лишь там, далеко, набирались смелости взглянуть на него.
Тучи собирались над его головою, Беренис ощущала, что её друг находится на грани срыва и с опаской поглядывала по сторонам, интуитивно пытаясь занять изредка подходивших-таки посетителей, заслоняя собой странно выпрямившегося Маттео.
К ним подошёл низенький, почтенного вида человек и любезно поинтересовался, продаётся ли его картина. Маттео вдруг поднял голову, лицо его вмиг исказилось, Беренис, занятая очередным разговором с очередным посетителем, рвавшемся поговорить с художником, обернулась, запоздало поняв всё. Маттео грозно поднялся, оказавшись на две головы выше человечка, и что-то глухо заклокотало у него в горле, глаза загорелись страшно и бешено, но каким-то чудом он смог лишь произнести.
- Не продаётся.
Но посетителя это не успокоило и, не успела Беренис подойти к ним, как он уже запротивился и начал уговаривать страшно побледневшего Зогрельда.
И тогда Маттео не выдержал и так рявкнул на посетителя, что, кажется, обернулись все, кто был в галерее.
Маттео кричал долго, страшно ругаясь на всех известных ему языках и размахивая сжатыми руками, пока его не увели в каморку, где он вдруг сразу как-то обмяк, затих, сгорбился, устало привалившись плечом к стене.
Беренис, потрясённая его состоянием, лишь села перед ним на корточки и взяла его огромную, мелко дрожащую ладонь.
В широко распахнутых глазах Маттео стояли слёзы, и он зло, с остервенением отирал их, свирепо поглядывая по сторонам и тяжело смотря на охранников.
Она знала Маттео как спокойного, сдержанного человека, который мог лишь страшно выругаться, пригрозить, высказать всё что думал, но никогда — кричать. Даже будучи пьяным вдрызг он балагурил, но как-то неохотно и без страсти к подобному занятию.
И никогда не плакал, никогда не было в нём столько свирепости, отчаяния, страшной обессиленности, как сейчас. Никогда он не пил на людях, никогда не замахивался на чужого человека, никогда не ругался так страшно в людных местах и особенно — на своих святых для него выставках.
Что-то страшное висело над Маттео, придавливало его некогда большое, пышущее здоровьем тело.  Теперь во всей его фигуре было что-то жалкое...
- Видела, он хотел отнять у меня последний её портрет, - зашептал он, больно сжимая её руку, - Купить последний её портрет, отнять мою драгоценность у меня, мою Франциску... Не позволю! - глухо вдруг зарычал он.
И впервые за всё время, что знала его Беренис, он заплакал, прислонившись спиной к холодной стене подсобки. Впервые всегда спокойный, шутливый художник, всё воспринимавший в что-то подобие шутки, казавшийся всем непроницаемой глыбой, плакал, подрагивающими руками зло отирая упрямые злые слёзы.
А потом, трудно произнося слова, почти шипя, он произнёс:
- Ты не слышала, да? Мне вчера позвонили, - он запнулся, - Сегодня ночью должна была прилететь Франциска, - голос стал глухим, но вдруг непривычно зазвенел, лицо стало снова каменным, непроницаемым, - Самолёт не долетел. Разбился. Она вчера умерла. Её едва успели привезти в больницу. Знаешь, как умирает любимый человек? Знаешь?
А ещё ей вдруг больно вспомнилось, как три недели назад она позвонила и сказала, что очень хочется приехать в Сан-Франциско и остановиться у неё на квартире, если бы это можно было устроить.
Она зажала рот рукой, Маттео больно сжал её запястье, другой рукой, закрывая искажённое горем лицо.
Страшная буря, не нашедшая выхода ни вчера, ни сегодня, вышедшая лишь из неосторожного поведения посетителя, сотрясало всё его исхудавшее от волнения и нервного потрясения тело.
Вчера, когда он вернулся в номер, он изорвал все эскизы в клочки, открыл окно и выкинул. А потом всю ночь рисовал лицо Франциски и, бледнея, смотрел балеты с её участием, вслушиваясь в музыку Прокофьева, Безе, Мусоргского... И всё рисовал по памяти её лицо, её губы, её глаза.
За ночь он страшно осунулся, за ночь его лицо исказилось почти до неузнаваемости, за ночь лоб избороздила тяжёлая, глубокая косая морщина.
А теперь он плакал, как плакал только маленьким мальчиком, когда умирала его мать от рака. Плакал, прижавшись щекой к холодной, безжизненной стене. И рядом, гладя его незнакомо короткие, чёрные волосы, сидела она на корточках, смотря мимо него и кусая губы.
Такими их увидел вбежавший в подсобку Томас, тревожно осматривающий помещение. Он бытро подошёл к ней, коснулся рукой её плеча. Она резко обернулась, беспомощно, поднимая взгляд на Томаса.
А он уже всё знал. Ему звонили сегодня утром. Ему говорили.
- Зачем ты дала ему пить? - сжимая руками руль, спросил он, когда они впихали обмякшего Маттео в машину и везли его к себе.
- Думаешь, он меня слушал? - скривила губы Беренис, смотря молча перед собой.
Она помнила Маттео позавчера. Помнила, с каким сиящим лицом он вошёл в комнату, как на его губах против воли плясала смущённо-радостная улыбка, как его движения были переполнены ожиданием и нетрпением. Позавчера Беренис звонила Франциске, ни словом не обмолвившейся, что прилетает...
Она помнила, что, когда она уходила от него, он кусал губы, дёргавшиеся от тревожной улыбки.
Это накапливалось давно. Это его раздражение, эти его выпады, крики, ощущение чего-то страшного внутри мешало ему держать себя в руках.
И теперь он молча сидел на заднем сидении, смотря перед собой обезумевшими глазами.
Томас напряжённо молчал всю дорогу до дома. Потом так же молча вытащил из машины абсолютно равнодушного ко всему Маттео, который вдруг отстранил его руки, будто осмысленно взглянул на него, пьяно покачнулся и застыл.
Томас взглянул на Беренис, развернулся и быстро зашагал к двери.
- Мати, милый, - зачастила она, испуганно смотря на его серое лицо с плотно сжатыми губами, - Ты меня слышишь? Пошли домой. Ты выпьешь чаю, уснёшь... Это пройдёт, Мати...
Она сама знала, что это не пройдёт. Сама знала, что одним чаем не залить ту страшную рану, которая зияла, кровоточила, нестерпимо болела даже после столького спиртного, а Маттео напивался быстро.
Он не ответил, ничего даже не шелохнулось на его лице. Он молча обнял Беренис и долго так стоял около машины.
Вчера ночью, когда он вернулся из больницы, он разорвал все картины, все эскизы. И всё выбросил в окно. Только её картину не тронул почему-то. Рука не поднялась.
Она была подругой Франциски. Он не мог разорвать портрет девушки, которую так по-сестрински любила та девушка, которую он так любил.
Вчера он долго рисовал лицо возлюбленной, а потом разрывал на части, швырял в сердцах кисти, смотрел спектакли с её участием с закрытыми глазами и трясущимися руками пытался снова рисовать.
Потом молча опёрся о её руку и медленно пошёл в сторону дома.
Подняться в комнату, которую они пытались ему предложить, он наотрез отказался.
Только сел в гостинной и застыл так, неподвижно смотря перед собой.
Страшная морщина избороздила его чистый некогда лоб, исказила всё лицо.
Она выскользнула из гостиной и тревожно взглянула на молчаливого Томаса, застывшего на кухне около окна и курившего.
Внутри всё перемешалось, ничего ясного уже не было в её мыслях, она панически билась, пыталась найти выход из всего вокруг неё, пыталась за что-то уцепиться, устоять, не упасть, выдержать... Не сломаться, не упасть, не поддаться этой страшной трясине.
Она страшным усилием пыталась не думать о Франциске, тщетно пыталась сохранять здравость ума...
Слишком много тяжести. Слишком много внутренних сил осталось у неё.
Она подошла к Томасу, обняла за плечи. Он вздрогнул и не пошевельнулся. Потом медленно отложил сигарету и закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки.
Маттео от еды отказался, от комнаты тоже. Остался в гостиной, всё так же неподвижно смотря перед собой страшным взглядом. Томас молча, без единого слова, съел ужин и так же привычно застыл в кресле. Беренис металась между ними, натыкаясь с обеих сторон на стену сплошной отгороженности, моляще смотрела в глаза, надеясь увидеть хоть что-то, говорила что-то успокаивающее, целовала Томаса. А он всё так же молча встал, поцеловал её и уложил в кровать рядом с собой, привычно обняв и прижав к себе.
Поддержки не было. Силы таяли, ничего уже не могло сдерживать давно рвущиеся страшные всхлипы...
Это страшно давило, это нечеловечески разрывало что-то внутри.
Она прижалась к нему, привычно прижав ладони к его широкой спине и вдруг вздрогнула, тщетно пытаясь сдержать тяжкий всхлип. И потом вдруг заплакала, боясь вздохнуть, чтобы не разбудить.
Он снова тревожно проснулся, снова привычно взглянул на её лицо с дрожащими ресницами, с слезами на щеках. Вздрогнул, нахмурился и крепко прижал к себе.
- Девочка моя. Что же я с тобой делаю, - едва прошептал он, гладя её спину и голову. Осторожно вытер пальцами слёзы, пытливо взглянул на застывшее лицо.
Она не выдержала этой жуткой игры, распахнула глаза и заплакала навзрыд, закрыв лицо руками и сотрясаясь плечами. Она опять не могла уснуть этой ночью, она часто выбегала к Маттео и со страхом наблюдала, как его поза не изменялась в течение вот уже пяти часов. А теперь, когда Томас вдруг проснулся, вдруг так заговорил, так посмотрел на неё, её выдержка ей изменила.
Она вжалась в него, скрывая своё лицо от него. Он нахмурился, сел в кровати и долго смотрел на неё. Потом закусил губы. Что-то страдальческое появилось в его выражении лица.
- Почему ты не спишь?
Он наклонился к ней, трепетно, осторожно провёл рукой по её плечу, коснулся губами её плеча и закрыл глаза.
Только бы она не плакала. Не из-за него. Она не может из-за него плакать, не может! Неужели он столько причиняет ей боли, что она плачет сейчас, что она не спит сейчас?
Лёгшие под глазами её тёмные круги, появившиеся уже давно. Неужели и тогда она не спала из-за него? Из-за него?
- Не плачь, ты меня слышишь? - зашептал он,обнимая её и хмурясь, - Не надо плакать...
Она сжалась в его руках, закрыла лицо руками, беззвучно плача и ругая себя за эту слабость.
Это слишком давило. Эта неподвижная поза Маттео, застывший Томас, его молчание, его взгляд тоскливый, напряжённый, столь неожиданная гибель Франциски...
Нет опоры, нет. Исчезла. Будто и не было вовсе.
- Почему ты плачешь, Беви?
Она не ответила.
Он насильно отнял руки от её лица, кусая беспрестанно губы. Включил ночник, всмотрелся в её лицо и на миг закрыл глаза.
Теперь он себя ненавидел, почти ненавидел. В этих глазах, обращённых на него с такой мольбой, он увидел такой чистый страх за него, такую страшную тревогу и отчаяние.
Он думает лишь о себе, о своих проблемах, о своём положении. Он почти забыл о ней, а если и думал, много думал, то лишь думал о себе по отношению к ней.
Он будто не замечал её боли, будто не замечал её кругов по глазами, её страха, мольб, он будто не слышал её слов, не понимал их смысла.
А теперь это так резко, неожиданно бросилось ему в глаза, что ему самому стало страшно и стыдно, это неожиданное открытие впилось в него почти физической болью.
Он распахнул глаза и крепко прижал её лицо к своей груди.
- Прости меня, - бессвязно зашептал он, - Прости. Я потерялся. Я не вижу выхода. Я эгоист, последний эгоист. Господи...
Совсем рядом бешенно, нервно билось его сердце. Она слышала его голос, и ей хотелось пропасть на время, заставить себя успокоиться, чтобы он не видел, не видел её слёз. Ведь ему и так тяжело, а она вдруг так его подвела.
Она обняла его, уткнулась мокрым лицом в шею.
- Не говори так. Ты просто устал...
- Устал, - тихо повторил он.
- Тебе нужно отдохнуть...
- Отдохнуть...
- И ты должен спать, спать, спокойно спать...
Он закрыл глаза. Из-за него она почти не спала, вскакивала так рано, из-за него, быть может, уже не в первый раз, она плачет тайком. Из-за него под глазами её легли чёрные круги.
Он прижался губами к её виску и закрыл глаза.
Он не имеет права так себя вести. Он теперь не один, у него теперь есть она, вплетённая накрепко в его жизнь. И завтра же он возьмёт себя в руки и вытащит эту заржавевшую телегу из этого болота.
У них будет всё так, как они мечтали: на их картинке будет синее-синее небо и белые кучерявые облака. На их картинке обязательно будет сиять счастливое солнце. Он не имеет права опускать руки, ведь она так плачет, так больно ей из-за него.
Это его так потрясло, стало таким неожиданным открытием, что он долго потом не мог уснуть, гладя её голову и спину и то и дело прижимаясь губами к её виску.
Они выкарабкаются.

Отредактировано Тиа (2010-09-18 17:07:05)

Конечно, мечты Томаса - утопия. Но большинство наших мечтаний - несбыточны. Кто его знает, как всё повернётся и обернётся.
Что ж вы так Маттео-то невзлюбили. Ох...
Не все идеальны. Я изначально ставила себе целью - не втискивать сюда Мэри-Сью. Идеальных людей по природе не бывает, нервы у всех рано или поздно сдают. Маттео, да, повёл себя не совсем идеально, но он повёл себя так, как смог.
Спасибо большое, Лин)

Когда захочешь прикоснуться к прекрасному — стань счастливым. Ничего прекраснее счастья у тебя никогда не будет.
Когда ты захочешь очнуться от кошмарного сна — подними голову и оглянись. Из любого положения есть два выхода, как говорят англичане.
Когда ты захочешь понять что-либо — полюби это всей душой. И ты поймёшь это, ты простишь всё, ты приобретёшь слишком много, чтобы это называлось твоим. Но это будет рядом с тобой, это будет в тебе.
Когда ты захочешь добиться всего — забывай это. Никогда человек не будет владеть всем. Чем больше он приобретает, тем больше это приобретённое порабощает его самого.
Прими всё вокруг и полюби это, вглядись в каждый предмет, в  каждое живое существо, находящееся рядом, — и ты поймёшь многое. Раскрой глаза, оглянись.
В твоём распоряжении неизмеримо малые минуты и бесконечная вечность.
Звук, льющийся бесконечно из-под рук музыканта, словно магия, неведомая никому. Линия, проведённая верной рукой вдохновенного художника, кажущаяся чем-то вроде чуда, изгиб статуи, совершенство организма, математической системы, финансового мышления: всего вокруг нас...
Никогда человек не достигнет совершенства. Но он будет идти к нему всегда. Оно будет как звезда, его единственная и навеки ставшая его навязчивой идеей.