~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-~-
Когда воспоминания больно режут кожу. И слезы впиваются в губы.
Я мечтал подарить тебе щенка.
И звезду – нашу.
Я мечтал подарить тебе небо. Все. А себе оставить всего кусочек.
А ты не принял.
Потому что тебя нет.
Ты просто умер.
Не спросив у меня на то разрешения.
(с)
POV Tom.
Я медленно возвращался домой из офиса, носком кроссовка, побрасывая едва подсохшие после дождя листья. Ветер кусал сухие губы, Берлин постепенно засыпал, изредка просыпаясь криком продавщиц, смехом выпивших подростков и зазывным изгибом продажных тел. Ночное полотно ненавистного – моего - неба низко нависало над еще теплой землей. Сигаретный дым моей сигареты окутывал город дешевых принципов, грязи и ненавязчивой мерзости. Затяжки учили жить, простуда давала о себе знать болью в висках. В свои 27 я имел деньги, хорошую работу продюсера и… и больше ничего. Старые друзья оставили один на один с новым укладом жизни, в котором не предусматривались, как раньше, алкогольный шик, крики девушек на концертах и нежность по ночам. Вместе с братом разбилось солнце славы, которая ушла к другому, развязно отдавшись ему, как последняя шлюха. У меня получалось жить. Автоматически. Если бы он знал, как прав оказался, назвав так последнюю в его жизни песню.
Но я счастлив – тоже автоматически. Я правда счастлив. Сумев не сломаться, умолял Дэвида помочь мне с работой. И теперь я продюсер – конечно, не самый высокооплачиваемый, но я доволен. Я вскрикнул, выронив сигарету. Она догорела до фильтра, больно обжигая пальцы.
Внезапно в голове стали роем виться картинки из той – уже нереальной – жизни, которую я так хотел забыть. Наташа, Хоффман, сотни женских лиц с гримасами болезненного счастья, которые так некстати всплывали в памяти. У меня часто бывало такое за последние два года. И я с примерным терпением ждал, когда же среди всех этих картинок появится лицо брата. Ждал с почти мазохистским терпением. Мне нравилась та боль, которая внезапно сжимала запястья, когда лицо с карамельными глазами вставало в сознании.
Ветер все так же пощечиной бил по лицу, отрезвляя. А в мыслях хрупкий силуэт, в черно-белом режиме. В моей жизни давно уже забывали разводить краски. Сочные мазки остались в той жизни «до». Единственными красками все еще оставались глаза брата с разбившимся в них солнцем.
Я не заметил, как дошел к своей квартире на Эрихштрассе. Я похлопал себя по карманам, и, не нащупав пачку, разочарованно застонал. Идти в магазин уже не было сил, и я с третьего раза попал ключом в замочную скважину. Едва открыв дверь, в глаза больно ударил свет. Смутное пугающее ощущение разливалось по телу: я ведь выключал свет.
Я запустил руку в карман, негромко щелкнув лезвием ножа. Крадучись, прошел в гостиную. Лезвие выпало из рук, и я облегченно опустился в кресло.
-Тьфу, Дэвид. Ты придурок.
Мужчина напротив хмыкнул.
-Что? Напугал?
-Есть немного.
Я направился к столу, на котором стояла бутылка коньяка.
-Хочешь?
Я сделал движение бокалом в сторону моего бывшего продюсера. Дэвид поморщился.
-Фу, Каулитц. Ты невыносим.
Я пожал плечами, поставил бокал и сделал глоток прямо из горлышка бутылки. Обжигало, а тепло разливалось по телу, заставляя дрожать кончики тонких пальцев.
-Ты вообще что хотел?
Я сел в кресло, вальяжно расставив ноги.
-Их нашли мои люди.
Я выпрямился, а холодок пробежал по позвонкам шеи.
-Ты серьезно? Кто?
-Мои люди. Их вычислили.
Я нетерпеливо заерзал на кресле.
-Да не те, кто нашел, а вообще: кто они?!
-Они были в одной камере с ним. Один – убийца со стажем, другой – вор.
-Имена?
Дэвид бросил на журнальный столик бумагу с цифрами и буквами.
-Их имена, адреса и номера телефонов.
-Спасибо, Дэйв.
Улыбка тронула мои губы, а сердце сжалось сладкой болью.
-Ну, я пойду тогда.
Он уже подходил к двери, как вдруг негромко сказал:
-Отомсти за него.
Окно распахнулось, порыв ветра поднял ворох бумаг, дверь захлопнулась, а я громко засмеялся.
